— Надо взять половник и саму себя черпать...

— Что? — я оторвалась от своих тетрадей и книжек и удивлённо посмотрела на тётю.

— Надо черпать саму себя! — повторила она и вдруг взглянула на меня испуганно. — Ты не выдашь?

— В смысле, тёть Лид?

— Там кто-то стучит. В дверь. Ты не выдашь? — тётя Лида замерла, подняв узловатый палец. В её глазах — ужас.

— Пойду посмотрю, — я пожала плечами и встала со своего места.

Тётя Лида схватила меня за руку и всхлипнула.

— У меня ведь ничего нет! Совсем! Меня уже завтра отсюда увезут. А если дождь закончится... — она вдруг закрыла лицо руками и мелко затряслась, повизгивая и подвывая. Я устало опустилась рядом с ней на диван и погладила по голове.

— Вас не увезут. Вы тут живёте уже сорок лет, это — ваш дом!

— Сорок лет? А какой этаж?

— Девятый...

Тётя Лида перестала плакать и захлопала в ладоши.

— Ура-а-а! Девятый! Как хорошо! — и она засмеялась.

Господи, что я тут делаю? Я, которой так много надо!..

И ведь это не вчера началось. Сколько лет я только тем и занимаюсь, что за всеми разгребаю! Почему? Это что — и есть моя судьба, моё предназначение?!!

Тётя Лида снова плакала.

— Я ведь учусь, а мать не знает. А если узнает, будет меня бить.

И — тут же, без перехода:

— Что это у меня на ногах?

— Где?

— Вот!

— Тапочки.

— Тапочки. Сижу я. Не обращайте внимания, — тётя Лида схватилась за сердце. — Я правильно делаю, что не живу...

— Что?

— Не живу, — старушка грустно улыбнулась. — Сердце у меня никуда не смотрит.

А я — живу? И куда моё сердце смотрит?

«Сегодня идут без конца те же тучи, гряда за грядой...» Когда-то тётя Лида работала инженером, ездила в санатории, ходила в турпоходы. Была активной общественницей. На байдарках даже сплавлялась! А вот с мужем — разошлась; детей не случилось. Но она даже радовалась: «Как хорошо одной!» А теперь ей — восемьдесят пять. И она никому не нужна, кроме своей деменции, которая с каждым днём пожирает её всё больше.

Вот она сид
ит под дверью и разговаривает с воображаемым собеседником. О чём-то спрашивает, уговаривает — готова отдать ему ключи и вообще всё.

— Забирайте! Всё — для вас...

Всё — для вас!.. Ничего, или почти ничего — для себя.

Была у меня сестра. Мать считала её гениальной. За это сестре разрешалось не убираться в квартире, не мыть посуду, не стирать, не гладить — вообще не пахать. Всё это делала я. А сколько раз сестра пыталась покончить с собой — три, четыре? Потом я собирала тряпкой содержимое её желудка, вытирала кровь... И всё думала: почему я не могу сделать так же, не печалясь о тех, кто будет бегать по больницам и участковым, кормить меня с ложечки и вытирать пол?

Однажды сестра залезла на рояль и написала тушью на потолке: «Жалко, бога нет!» У неё Его не было. У меня — есть...

А когда сестра умерла, у меня на руках остался её маленький сын.

— Мама! — доверчиво говорил он, улыбаясь и протягивая мне свои нежные пухленькие ручки.

— Я — не мама. Мамы больше нет, — терпеливо объясняла я. На глаза его наворачивались слёзы...

— А ко мне писатель пришёл! С мальчиком! У него — такие интересные лапотки! Новые! — тётя Лида рассказывает мне очередную историю, бог знает откуда взявшуюся в её голове. — Вот — видишь, сидит у меня, дурачок!

Когда мне было девять, меня оставили на несколько часов одну с бабушкой. Бабуля, полупарализованная после инсульта, лежала на кровати и только «мекала»:

— Ме-ме-ме-е-е!

— Что ты хочешь? — дрожа, спрашивала я.

— Ме-ме-е...

— Есть?

— Ме-е-е...

— Пить?

— Ме-е-е...

Как же страшно было подходить к ней!.. Ведь это — уже не та бабушка, которую я знала — строгая, скрытная, чистоплотная. Это — жалкий, гниющий полутруп. И смотреть-то жутко! А уж как ныло сердце!.. Я старалась подольше оставаться в саду. Вот и подружку пригласила, и затеяла с ней игру в догонялки — только бы не идти к бабуле! Бегу и соображаю: так поступать нельзя. А сердце-то, сердце — болит! Ну не могу! Так хотелось забыть об обязанностях! Так хотелось — быть собой, ребёнком!

Вот уже час, два, как я не навещала её. А идти — надо! Наконец, пересилила. Бабушка сползла с кровати и сидела, привалившись к ней, вся в ... . Она смотрела вперёд невидящими глазами и что-то нашаривала на полу.

— Бабушка!..

Я разрыдалась. Мне никогда это не убрать! Она увидела меня, ухватила, притянула к себе и пронзительно закричала в самое ухо:

— Ме-е-е!..

— Бабушка! А-а-а! — я запаниковала, задёргалась во все стороны, мгновенно ощутив страх смерти. Вырваться, скорее вырваться из её омерзительных грязных липких рук! Но бабуля, похоже, вложила в эту хватку свою последнюю силу. Поняв, что оторвать бабушкины пальцы от себя не удастся, я постаралась её поднять... Сорок килограммов — против ста двадцати. Я чуть не сломала спину. Больно, противно, плохо... И я ничем, ничем не могла ей помочь! Я плакала — и бабушка тоже. Ме-е-е!..

— Я — Лидия Ивановна!

— Я знаю.

— Я должна знать, где мой дом.

— Он — здесь!

— Сразу?

— Что — сразу?

— А вдруг он меня выгонит?

— Кто?

— Ну, он — дом.

— Да никто вас не выгонит, успокойтесь! Живите себе! — улыбаюсь я.

Всплёскивает руками, улыбается в ответ.

Бедная тётя! Несчастное дитя! Хотя, может, — счастливое? Ведь каждый день для неё — новый и молодой. И мать ещё жива, и отец, и старшие братья. И учится она, и работает, и на прогулки ходит. И в парикмахерскую, и в зоопарк. И одежду сама себе шьёт. А то и из-за границы привозит... Всё это она рассказывает мне. Каждый раз — по-другому. И при этом — радуется. Но вдруг приходит печаль.

— Я вот всё время думаю...

— О чём, тёть Лид?

— Надо что-то делать!

— И как — надумали?

— Да! Надо черпать! Черпать надо себя!