Мне семь. Я лежу с воспалением лёгких, сильно кашляю. Мама колет мне болючие уколы, а бабуля лечит народными средствами. В шерстяных носочках у меня — сухая горчица, в кружке — душистый малиновый чай, в блюдце рядом с подушкой — тёртый чеснок, а в мисочке что побольше — неприятное пахучее месиво из тёртого лука, которое бабушка отжимает через марлю. Отжатое она набирает в ладошку, натирает мне грудь и спину, и мы обе с ней плачем.

— Где лук, там и слёзы, — приговаривает бабуля.

Мне пятнадцать.

— Ба, а как ты с дедом познакомилась? Расскажи.

— Я ж рязанская, а он из самой сто́лицы, к нам такие мо́лодцы в село редко наведывались.

Мне годочков семнадцать было — перестарок ужо по тем временам. И хоть хороша собою, а за кого попало да без чувства идти не соглашалась. Да и мамку как оставить?

Папку на Первую мировую в солдаты забрали, тамоти и сгинул, а мамка одна с нами троими...

Я — старшая, да погодки Полька с Катькой. Мамка с утра козу подоит и к богатеям батрачить, а на мне дом, огород да девчонки. Воду с реки наносить, дров наколоть, да печь не упустить — иначе замёрзнем.

Помню, приболела я намедни, так мамка луку натёрла, сквозь тряпицу чистую сок нажала, обтёрла меня вокруг, аж дух захватило. Слёзы лились, а запах... мухи, пролетая, замертво падали!

Сижу на печи, ноги в лаптях свесила, платком вокруг себя опоясана — чудо-чу́дное!

И тут дверь в сенцах скрипнула, а на пороге он — статный, красивый и на меня глазищи свои вытаращил.

Обомлели мы оба, друг на дружку смотрим, не шелохнёмся.

Мамка дверь за гостем случайным прикрыла, в горницу его подтолкнула, на скамью усадила, выспрашивать стала, мол, кто да откуда. А он всё в меня глазищами метит, улыбается, а руками-то воздух от носа гоняет и слёзы рукавом вытирает.

А потом говорит: «Где лук, там и слёзы».

Так и слюбились мы с Пашенькой. А уж как имя ему моё понравилось...

— Ты, — говорит, — Василиса моя прекрасная.

— Вот наро́дится у тебя дочка, назовёшь её Василиской, а, внученька?

— Нет, бабулечка, это вряд ли, уж больно имя несовременное, да и мальчишку я хочу, и вообще — замуж пойду, только если встречу такого, как наш дед.

Мне семнадцать.

Я окончила школу и собираюсь поступать в мед.

Бабуля сильно сдала, но ещё хорохорится. За ней глаз да глаз в последнее время нужен: то утюг зачем-то включит и забудет, то на газ пластиковую миску с водой поставит, словно дитя малое, да и не видит совсем.

Подкашливать стала и нехорошо так, с надрывом. Всё чаще с кровати подниматься не хочет, утром встанет, умоется, на икону в углу помолится и опять ложится. «Устала», — говорит.

— Ты посиди со мной сегодня, — просит она. — За руку подержи, мне полегче и будет, да сказки мне почитай.

— Про что, ба...

— Про жисть мою... Нет пади такой сказки?

— Как нет, есть!

Я ставлю стремянку к книжным полкам и с самой верхней достаю книгу — ту, которая про её «жисть». Сажусь на кровать рядом с бабулей, беру её за руку и читаю:

— «Чиполлино был сыном Чиполлоне. И было у него семь братьев: Чиполлетто, Чиполлотто, Чиполлочча, Чиполлучча и так далее — самые подходящие имена для честной луковой семьи. Люди они были хорошие, надо прямо сказать, да только не везло им в жизни.

Что ж поделать: где лук, там и слёзы...»

Бабушка засыпает, на её лице спокойная, умиротворённая улыбка.

Мне шестьдесят.

— Ба, смотри какой я раритет на верхней полке откопала, — в руках моей десятилетней внучки с таким модным сейчас именем Василиса потрёпанный томик Джанни Родари.

— Знаешь, о чём это? — спрашивает она и сама же отвечает: — О жизни... Почитаем?