— По мостовой моей души изъезженной...

Из-под красного затёртого бархата абажура вырывались тени, ползли по обоям и книгам, плясали на руках и лице Женечки Борисова. Слова стучали в такт его быстрым, резким шагам туда-сюда по комнате. Иногда он переводил горящий взгляд на девушку в кресле, но каждый раз возвращался к томику Маяковского в красном переплёте.

— Шаги помешанных вьют жёстких фраз пяты...

Звуки барабанили по стенам и дряхлым тумбочкам, пропитывались приглушённым светом лампы и, бросаясь в форточку, увязали в хлюпающем феврале.

— Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи...

Женя Высоцкая следила за Женечкой с осторожным интересом — как за безумцем, вещающем на выдуманном языке. Свет фар расколол надвое небрежно задёрнутые шторы и растворился в сумерках.

— Иду один рыдать, что перекрёстком ра́спяты городовые.

Он захлопнул книгу, уставился на гостью победным взглядом. Молчал.

— Объясни, — попросила Женя.

— Маяковский драматизирует и противопоставляет себя толпе.

— Обожаю.

Когда они встретились впервые, в Москве стоял ноябрь. Сливаясь с мокрыми дорогами, чернели голые стволы деревьев, и приветливо светилась кофейня среди дождливых улиц. Женя сдалась ей, зашла. У неё были красные волосы. Она опасливо оглядывалась, пока не наткнулась на вежливую улыбку за барной стойкой.

— Добро пожаловать в «Пряного пса». Чего желаете?

— Что посоветуете?

— Вам с собой или посидеть?

— Посидеть.

— Тогда — пряный кофе. Наш фирменный. Нет ничего лучше, чтобы прочувствовать дух «Пряного пса».

— Собачья шерсть в состав входит?

— Конечно.

— Отлично. Его и миндальное печенье.

Кофе она получила в широкой оранжевой чашке с ручкой в виде собачьего хвоста. На блюдце такого же цвета — печенье. Села у окна — смотреть на хмурый полдень за тёплым светом гирлянды. У столов стояли деревянные стулья с мягкими сидушками, в углу теснились растения с широкими листьями, а вдоль стены выстроились книжные полки.

— А книжки брать можно? — вырвалось у Жени, когда бариста проходил мимо.

Он растерянно взглянул на неё из-под очков и мило улыбнулся:

— Конечно. И даже читать можно. Только на место возвращать. И не портить.

Женя недовольно нахмурила брови (её как будто только что отчитали в школьной библиотеке), но книжку взяла. Томик Маяковского в потёртой красной обложке. Маяковский ей никогда особо не нравился, но сейчас как-то сам в руку прыгнул. Бариста загадочно улыбнулся.

Через неделю крупными хлопьями повалил снег и привёл Женю к невзрачной двери «Пряного пса». У растрёпанного баристы — на бейдже девушка разглядела: Женя — и мысленно усмехнулась. Она попросила пряный кофе и с ноутбуком в обнимку села у книжных полок.

— Сегодня без Маяковского? — поинтересовался бариста.

— Голову забивать нечем? — сердито фыркнула Женя. — Сегодня с вариантами ЕГЭ.

— Школу заканчиваешь?

— Уже закончила. Пересдаю.

— Что сдаёшь?

— Литературу.

— Отличное место для такого предмета. — Бариста тепло улыбнулся.

— Для такого предмета отличное место на помойке.

— Как грубо! — Женя охнул. — И Маяковского что — тоже на помойку? Ведь если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?

— Про Маяковского я ещё подумаю.

«Почему на ты? Почему запомнил? Виноват ли Маяковский?» — Женя искала ответы и не находила их.

К «Пряному псу» она странным образом прикипела. Как говорил Женечка Борисов, придя сюда однажды, остаёшься навсегда. Он так и начал здесь работать — знает, о чём говорит.

— Дым табачный воздух выел, — голос его звучал тихо — будто себе под нос сказано, но чётко, с выражением. — Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни, за этим окном впервые...

И ей почудилось — правда: дым табачный, и комната маленькая, тесная, заставленная советской мебелью, с шерстяным пледом на коричневом диване, и к стёклам прижался ноябрь, бесшумный и чуткий.

Зазвенел колокольчик над дверью, и Женя поставил перед ней чашку пряного кофе и блюдце с чизкейком.

— Театрал? — предположила Женя.

— Мимо.

— Филолог?

— Почти.

— Лингвист?

— Не-а.

— Признавайся.

— Чуть-чуть филолог. Наполовину.

— Хм. Может, знает товарищ полуфилолог, например, хорошего репетитора по литературе в этом городе?

— Может, и знает, — лукаво улыбнулся Женечка.

Она уже собиралась уходить — остывший кофе допила и крышку ноутбука захлопнула, — когда в руки ей упала салфетка. Аккуратными буквами на ней было выведено:

ул. Ибрагимова, д. 14, кв. 51
чт, пт, пн, вт — в любое время
почти :)

— А телефон, там, вэка, телеграм — не катит?

— Скукотища, — беспечно заявил Женя. — Никакого элемента неожиданности, никакой романтики...

Когда гул метро привёз её на другую сторону холодных нехоженых улиц, она уже знала, что увидит на пятом этаже дома номер четырнадцать. Тёплый полумрак, коричневый советский буфет, лампу в красном бархатном абажуре, книжные полки и растрёпанного Женю в мягкой клетчатой рубашке.

— Открывай свой этот «Решу ЕГЭ».

Так дни поехали по скрипучим рельсам. Из «Я не читал, мне не нравится Толстой» через «Чехов вообще-то хорош» и «Гул затих. Я вышел на подмостки...» в «Толпа — пестрошёрстая быстрая кошка».

— Хочу в Питер поступить, — говорила Женя. — Хоть куда-нибудь. Только бы от семьи съехать.

— Я так же сделал, — говорил Женя. — Только бросил после второго курса. Слишком пресно. Весь интерес к жизни выжали.

— У меня его и без универа выжали.

— Это у тебя просто жизни нормальной не было.

Пришёл скрипучий декабрь и кончился. В новогодние праздники Женя приехала к Борисову с дурацкой чашкой и получила в ответ томик Маяковского в красном переплёте.

— Уедешь в Питер — будешь листать по вечерам и вспоминать, — наказал Женя.

Листы календаря, подхваченные ветром, хлестали её по рукам, и золотистое солнце слепило глаза, просачиваясь в заиндевевшие стёкла. У неё выцвели волосы в невнятно-красный, а хлюпающий февраль перетёк в холодный март.

В первый тёплый день Женя накинул куртку, завязал шарф и сказал: «Пойдём».

Они шли по заснеженным улицам, переулкам и мостовым и говорили о стихах и прозе, о Москве и Питере, о «Пряном псе» и снеге.

— Я иногда и сам стихи пишу. Дурацкие, правда.

— О чём пишешь?

— Что в голову придёт, о том и пишу. Никто меня не ограничивает.

— Я ограничиваю.

— Да?

— Да. Запрещаю тебе писать про меня стихи.

— Ох. Как же мне это пережить?

Она приехала снова через неделю, и он, усадив её в кресло, откашлявшись, зачитал с бумажки:

— По мазку рисую портрет.
Твои рисую глаза, губы —
набор не имеющих смысла черт,
но я безжалостно давлю на тюбик,
твой рисую портрет.
Другому скажешь — он искусство любит,
мне — не жалея — одно только нет.
Кто виноват, кто такого осудит?
Я больной, я безумный поэт.
Смейся, води хороводы язвительных слов
надо мной — безруким калекой
от мира великих творцов.
Мою болезнь не вылечит ни один лекарь,
но ты
смейся.
А я буду, как коридор психбольницы, тихий.
Родная, милая!
Ты зачем запретила мне
писать про тебя стихи?

Женя рассмеялась, глядя на его серьёзное лицо, и он, театрально поклонившись и поблагодарив за аплодисменты, ушёл заваривать чай.

Без предупреждения нагрянул июнь, завалил Женю суетой и паникой, экзаменами и документами.

В августе они встретились в последний раз.

— Я уезжаю через неделю, — сказала Женя.

— Надеюсь, тебе там понравится, — сказал Женя.

Они улыбнулись и пожали друг другу руки, прежде чем проститься.

И спустя километры железных дорог, спустя переезд и пасмурный сентябрь, спустя забитые учёбой недели, спустя страницы Маяковского она купила на почте открытку с собакой на фоне осеннего леса, вписала в строчку адреса: г. Москва, ул. Ибрагимова, д. 14, кв. 51, — и вывела на обратной стороне: Теперь я знаю, что такое «нормальная жизнь». Спасибо.