Игнат Иванович каждый день выходил из дома в шесть тридцать утра, закуривал и так широко распахивал глаза, словно пытался разглядеть каждую крошечную капельку света в окрестных домах. Окна его собственной квартиры стояли глухо-чёрными, слепыми и матовыми: по комнатам ходили, собираясь в школу, институт, садик или на работу, шестеро человек, но ни одна лампочка всё равно не горела. На самом деле Игнат Иванович давно к этому привык. Но тоска по свету наползала приступами.

Он почти дошёл до остановки и замешкался под новым светодиодным фонарём: пока остальные, рыже-тусклые и мрачные, расписывали сугробы фиолетовым, этот светил ярко-белым, почти праздничным. Игнат Иванович шагнул в пятно света и замер, не в силах шевельнуться. Качнулись мелкие лампочки у него над головой, будто приглашая продолжить путь. Игнат Иванович сделал робкий шаг вперёд, и фонарный свет пошёл следом за ним.

И сам фонарь не отставал, медленно плыл по воздуху, будто не было светло-серебристой здоровенной ноги, будто и не нужна была ему земля, чтобы светить. Игнат Иванович дошёл со своим фонарём до остановки, забрался в забитую газельку и всю дорогу следил, чтобы чистый белый свет не отставал. Тот и не думал пропадать.

Так они и ходили вместе: и в магазин за молоком и макаронами, и на работу на металлургический завод, и даже по ночам фонарь сгибался, заглядывал в комнату, а Игнат Иванович кивал ему, как родному.

Свет в их квартире окончательно погас с рождением пятого ребёнка: да, Игнат Иванович всегда хотел большую семью, но не до такой же степени, а вот жена никак не могла остановиться. Из одного декрета она перетекала в другой, упивалась жертвенной ролью матери-героини, ругалась на Игната Ивановича, что он мало помогает, и, кажется, не спешила что-то менять. Только вот новорождённый сынишка оказался слабеньким, кряхтел без перерыва, плакал надрывно на весь подъезд, и лишь темнота могла ненадолго приглушить его рыдания.

Сначала жена запретила включать свет в детской, потом — в большой комнате. Другие дети переехали на диваны и раскладные кресла, всё чаще теперь задерживались в школах, пахли горьковатым табаком, а мать носилась из угла в угол и ворчала, чтобы не думали зажигать торшеры. Потом запрет дошёл до кухни, даже до туалета: Игнат Иванович договаривался с кем-то из детей, запирался в уборной, и лишь тогда дочка или сын щёлкали выключателем. Игнат Иванович обмирал от счастья ослепительного, яркого, заполняющего комнату вспышкой. Против узенькой щёлочки света из-под туалетной двери жена не возражала. Пока.

Все они привыкли жить в темноте: наливать суп по наитию, открывать двери на ощупь, даже уроки делали в непроглядной черноте. Ходили тихонько — не скрипнуть бы половицами, не потревожить сон у маленького. Сам себе Игнат Иванович казался почти призраком, когда переходил из одной чёрной комнаты в другую, когда наталкивался на сына и шёпотом перед ним извинялся. Квартира разговаривала с ними скрипами: то из одной, то из другой комнаты доносились одинаково-смазанные, едва различимые голоса, и порой Игнат Иванович даже не мог различить, кому они принадлежат. Дочери? Обоям? Супружеской кровати, запруженной детьми постарше?..

От света на работе у Игната Ивановича болели глаза, тот был неприветливым, чужим. А вот фонарь... Игнат Иванович даже подумывал купить ему какой-то подарок, но если бездомному псу можно было взять килограмм говяжьих костей, плешивого кота угостить разваренным минтаем, то что выбрать для фонаря?..

Фонарь всегда был рядом, всегда ждал, верно и преданно. Окутывал Игната Ивановича ярким светом, и Игнат Иванович гладил фонарь по единственной его ноге. Против их союза выступала жена: фонарь день за днём всё сильнее заглядывал в комнаты, и выяснялось вдруг, что и диван, и письменный стол, и колючие кактусы на подоконниках — всё это можно не только пощупать, но и разглядеть.

Игнат Иванович был этим потрясён: привыкший слепнуть, только переступив порог квартиры, он думал, что открыл что-то невероятное, вроде материковой земли. Дети всё чаще ночами приходили в родительскую комнату, рассаживались на полу и между родителями, таращились на послушный фонарь. Задёрнутые шторы расступались перед их молитвенными взглядами.

А потом фонарь погас. Перестал ходить за Игнатом Ивановичем, стоял пустой и мрачный, будто мёртвый. Игнат Иванович оборвал телефоны в домоуправлении, ЖКХ и местной администрации, но фонарь так никто и не починил. Пришлось нанимать электрика, лишь бы помогли не фонарю, а настоящему другу, только вот нет. Фонарь не отвечал. Будто просил Игната Ивановича взять всё в свои руки.

А потом на остановке Игнат Иванович нашёл крохотный карманный фонарик: луч света из него выходил хилый, полупрозрачный, но этого и требовала их чёрная квартира, которая даже днём по выходным оставалась слепой с этими вечно задёрнутыми шторами, тюлем, жалюзи...

Высвеченные детские лица казались плоскими и бледными, и Игнат Иванович светил на них, будто поливал из крошечной лейки. Светил на новорождённого сына: у него оказались светло-голубые глаза, длинные пушистые ресницы, он смешно морщился от света, но больше не плакал. То ли и ему надоела чернота, то ли подрос он, окреп, но дело налаживалось. Не сдавалась только жена: обоями, кастрюлями, даже чугунной ванной она шипела на Игната Ивановича, чтобы он выключил свет.

Игнат Иванович упорствовал. Светил жене сначала на тонкие пальцы, потом пробегался бледным лучиком по плечу, потом брызгал светом в глаза. Жена жмурилась и... слабенько улыбалась.

Они понемногу начали включать свет, разучились обходить неразличимые дверные косяки, ощупывали взглядами и пыль на книжных полках, и плетёные половики, и цветы в пластиковых горшках. Света становилось больше, и Игнат Иванович купил всем по ночнику. Всё чаще дети распахивали шторы и впускали в квартиру воздух и солнце. Радовались, говорили наперебой, обнимались. Прошло их чёрное заточение.

В один из вечеров, когда Игнат Иванович возвращался с работы, сам собою вдруг вспыхнул родной фонарь. Фонарь казался таким же, но свет его стал бездушным, пустым, хоть и по-прежнему бело-ярким. Игнат Иванович подошёл, погладил фонарь голой рукой, похлопал с признательностью. Поблагодарил.

И, включив маленький карманный фонарик, почти бегом бросился домой. К жене, к детям. И к свету, который он больше не собирался гасить.