Пески шептали: «Остановись. Здесь нет ни выхода, ни направления, ни времени. Остановись. Отдохни».

Его сапоги, когда-то блестевшие на балах в Париже, помутнели и стоптались, исцарапанные песком египетской пустыни. Лошадь его пала от жажды, и он шёл пешком — вперёд или туда, что он определил как вперёд для себя, хотя не было в этой пустыне ни переда, ни зада, ни верха, ни низа.

Поглотила пустыня и его отряд — едва он отошёл на шаг, чтобы поймать повод своей лошади, испугавшейся песчаной бури, он не видел уже ничего — ни командира, ни друзей своих, только свист песка, царапающего кожу, норовящего забиться в нос, и в глаза, и в уши. Он не выпустил поводья, и так и стояли они вдвоём — он и его белоснежная Филиппа, покуда песок не сжалился над ними и не опустился вновь на землю, как снег на Рождество опускался на Францию.

Полуслепой, с дрожащими руками, оглянулся он вокруг, и не было вокруг них ничего, кроме песка. Ни товарищей его, ни звона сабель на поясах, ни ржания лошадей, ни следа на песке не осталось от величайшей армии на всей земле.

Целую вечность, казалось, блуждал он по пустыне, и солнце стояло и стояло в зените, так что чудилось ему будто солнце и не на небе вовсе, а у него на макушке, и не солнце оно вовсе, а злобный карлик с раскалённой сковородой, и всё греет и греет ему голову, сидя у него на плечах.

— Что же это! — воскликнул он, и звук его голоса утонул в шипении песков, и не восклик был это, а клёкот, потому что ни капли воды не испил он с тех пор, как началась буря. — И Моисей ведь, блуждая по пустыне, имел рядом с собой целый народ еврейский, и мытарствовали они вместе. Почему же я блуждаю в одиночестве, оставленный всеми? И армией моей, и императором, и Францией. Разве и они все погребены под этим проклятым песком? И Франции никакой уж не осталось? Только песок, только песок...

И хотел он заплакать, но не осталось в нём влаги даже для одной слезинки, и всё шёл он вперед (а может быть, не вперед, а вниз или внутрь, потому, как помнит читатель, что не было в этой пустыне ни сторон, ни направлений). И встала перед ним фигура в белом балахоне, с лицом, закрытым от солнца и ветра, и знал он, что это Смерть.

— Зачем ты продолжаешь идти? — спросил Смерть, и не видно было его глаз, но голос его был добр и спокоен. — Не осталось у тебя ни воды, ни товарищей твоих. Даже конь твой пал и не смог идти дальше. Тебе не победить пустыню, она уже забрала тебя, и не будет бесчестьем сдаться сильному противнику.

— Еще рано, мсье, — отвечал солдат с вежливым поклоном. — Много сражений я выиграл и многие беды пережил. И пока мои ноги слушаются сердца моего, я буду идти, пусть и не достигну ни Каира, ни Александрии.

И прошёл мимо Смерти дальше, и дальше были только песчаные дюны, и злобный карлик на его плечах становился всё тяжелее и тяжелее.

* * *

И вырос перед ним оазис. Под тенью зелёных пальм журчал приветственно ручей, и словно прохладой веяло от этого места, и стоял рядом с островком Смерть.

— Неужели ты не хочешь пить? — спросил он, распростав руки над водой. — Остановись.

— Ещё рано, — отвечал солдат и прошёл мимо Смерти дальше, хотя рот его был сухим, как пергамент, и губы его были все в трещинах, как иссушённая без дождя земля.

И шёл он дальше в то самое несуществующее вперёд, и палило солнце, и думал солдат: «Неужели здесь не бывает и ночи, и не бывает горизонта, за который зашло бы это яростное солнце?»

«Будто и времени не существует здесь», — подумал он и увидел на песке крохотную фигурку. С ужасом узнал он в ней свою маленькую дочь. В розовом платьице сидела она на дюне и со смехом пересыпала песочек из одной ладошки в другую. И стояла у неё за спиной фигура Смерти.

— Неужели ты не скучаешь по своей семье? — прошелестел песок ему в уши.

— Ещё рано, — просил солдат, хотя сердце его разрывалось, едва он вспомнил, какие мягкие кудри у его дочки, как любил он играть с ней в саду, как лучисто звучал её смех. Но всё равно пошёл он дальше, и фигура маленькой девочки за его спиной рассыпалась в песчинки.

И снова он шёл, и сапоги его тонули в песке, будто в вязи болота, и кожа горела, словно черти уже жгли его своим адским пламенем, и солнце слепило ему глаза.

На третий раз стоял перед ним мамлюк, и глаза его горели ненавистью, и в руке он держал скимитар.

Остановился солдат и посмотрел на Смерть у него за спиной, и улыбнулся.

— Теперь, пожалуй, пора.

И едва вытащил он свою саблю из ножен — скимитар вошёл ему между рёбер, и сердце его больше не могло нести его вперед, и солнце всё ещё палило, и упал солдат на горячий пустынный песок, и в трёх шагах от него лежала его убитая жарой лошадь.