Вот и кончился день. Рабочий. Ещё один. Напряжённый. Суетный. Бестолковый. Пустой. Один из длинной-предлинной череды подобных ему. Отхлопала и угомонилась усталая входная дверь. Она, вопреки своему названию, последние полчаса была выходной. Из душного перенаселённого офиса — во внешний мир. Как в космос.

Сейчас коллеги, оставив на рабочих местах служебные заботы, спешили к заботам иного рода. Кто — в садик за отпрыском, кто — домой, к супругу, кто — в бар, к друзьям и пиву.

День затихал, сдавая свои позиции. Как последний его плацдарм — телефонный звонок. Начальник. Василий Петрович. Привык, что я крайне редко ухожу с работы вовремя. Отчитываюсь по дню прошедшему. Получаю ЦУ на день завтрашний. Прощаюсь:

— До свидания, Василий Петрович.

— До свидания, Марк Дмитриевич, — хрипит трубка в ответ.

Всё. Можно расслабиться. Развязать галстук. Расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Налить кофе. Достать из нижнего ящика стола заветный линованный блокнот и «счастливую» ручку. Ручку, которой я когда-то написал рассказ, опубликованный в сборнике «Творчество молодых — 89». Несмотря на то что с тех пор прошла четверть века, ручка по-прежнему хорошо и мягко пишет. Заправлена свежими ватермановскими чернилами. Готова к бою. Как и всегда.

Одна беда — рассказов моих с тех пор нигде не печатали. Да я, если честно, и не написал больше ничего стоящего. Но я напишу. Обязательно напишу. Может — сегодня. Ну в крайнем случае — завтра. Или через неделю.

Только бы тему... стоящую тему...

Пришла, прошуршала мокрой шваброй по проходам, смахнула пыль со столов и канула в ночь уборщица. Прозвенел за окном, искря на повороте пантографом, трамвай.

О чём написать? Об уборщице? Придумать ей судьбу? Двоих бестолковых отпрысков, мужа алкоголика, маму с онкологией?..

Или, может, написать о трамвае? Населить его монстрами, отправить в путешествие между мирами?

Или написать о дожде за окном, о выходящей из берегов реке? Об ошалевшей рыбе, скачущей по пешеходным переходам?..

Пишу обо всём сразу. Перечитываю. Перечёркиваю. Рву.

Отрываю взгляд от блокнота. Откидываюсь устало на спинку кресла. Тру глаза. Усмехаюсь невесело. Изрекаю в прокуренное пространство:

— И, кстати, о таланте...

Нить накаливания в лампе удивлённо дрожит.

* * *

Месяца два назад товарищ мой, Вовка Тищенко, подарил фотку. Володя, профессиональный фотограф, посчитал её браком. Хотел выкинуть. Но что-то такое в той фотке было. Мистическое. Потустороннее. Колдовское.

Я пришпилил её у себя над столом и всякий раз, поднимая глаза от бумаг, рассматривал снимок.

Казалось бы, ничего особенного — обычная, привычная взгляду каждого питерца, картина: дождь, упругий ветер, низкая облачность, мост. По мосту, преодолевая сопротивление непогоды, упёршись зонтиком в косые струи дождя, идёт женщина. Фотография чёрно-белая, контуры предметов и женской фигуры — размыты. Провалы в тенях. А волшебство — есть.

Стоит только присмотреться.

Я никому (даже Вовке) не рассказываю об этом. Но вот какая штука. Если я смотрю на эту фотографию утром, мне кажется, что я вижу лицо женщины. Той, которая идёт по мосту. Ничего конкретного разглядеть не удаётся — черты лица сильно размыты. Так, некий намёк на миловидность. Прямой нос, большой рот, высокие скулы. Губы крепко сжаты.

Если бы кто узнал, то, наверное, принял бы меня за умалишённого. Представляете, я, приходя на работу, стал с ней здороваться. С девушкой на фото. Если никого рядом не было, шептал: «Привет! Потерпи, родная, не уходи. Сейчас я на работе. А вечером — мы обязательно с тобой потолкуем. Я понесу твой зонт, укрою от непогоды плащом. Мы заскочим в кафе, я знаю одно. Тут недалеко, за углом. С камином. Ты представляешь?! — С КАМИНОМ!

Бармена мы попросим тот камин разжечь. И будем сидеть блаженствуя. Наслаждаться теплом и уютом. Смотреть в огонь. Пить вино.

Наши разговоры будут смешиваться со смолистым запахом горящих дров и улетать в трубу. А где-то там, за облаками, высоко-высоко, их припорошит звёздной пылью. И они замерцают новыми смыслами, до сих пор не открытыми людьми».

Я всё говорю, говорю, говорю... В груди разливается теплота и спокойствие. Словно после задушевной беседы. Смешно ожидать, что женщина на фотографии меня услышит. Она и не слышит. Ветер. Он относит мои слова в сторону, и те трепещут бесплотными мотыльками, не в силах достичь той, которой они предназначены. Женщина на фото меня не слышит. Не слышит по утрам, когда идёт по мосту ко мне. И уж подавно не слышит вечерами, когда уходит прочь.

Да, да, да!

Вечером, когда я заканчиваю работу и поднимаю взгляд на фотографию, женщина на ней идёт не ко мне, а от меня. Опять — навстречу непогоде. (По утрам ветер гонит её ко мне). Лица, понятное дело, по вечерам не видно. Мне остаётся лишь любоваться точёными лодыжками, затянутыми в чёрные чулки, да контурами слегка сутулящейся (холодно же!) спины.

* * *

Лейтенант Томилин очень волновался. Это было его первое самостоятельное расследование. Томилин внимательно изучил содержимое ящиков рабочего стола пропавшего. Сдвинул лежащий посередине стола блокнот. Шлёпнул на столешницу новенькую папку для бумаг. Взял из карандашницы дорогущую перьевую ручку. Покрутил в пальцах, примериваясь. Откашлялся. Решившись, пододвинул к себе папку и крупными буквами вывел на обложке: «Дело № 2432». И ниже: «О пропаже гражданина Бронштейна Марка Дмитриевича».

Открыв папку, и высунув от усердия язык, начал составлять список планируемых розыскных мероприятий.

А на чёрно-белой картинке, висящей над столом, двое влюблённых, держась за руки, сквозь непогоду шли к своему счастью. У них пока не было прочных стен, защищающих от ветров всего мира. Но уже была крыша — купол большого чёрного зонта. И была любовь, дающая им силы и надежду. А значит, и всё остальное приложится.