Тихо постукивают часы-будильник. Тихо-тихо по кухне ходит бабушка. Бормочет под нос молитву. Брякает ложечкой чайной в гранёном стакане, мешает молоко, сахар, дрожжи. Снова бормочет слова молитвы. Мука, сито, подогретое молоко. Вздыхает тяжело. Опара готова. Крестит мелко, накрывает чистой тряпицей. Несёт к себе, ставит у батареи.

Внук-полуночник опять уснул с включённым светом. На цыпочках, чтоб половицы не скрипнули, медленно идёт к нему в спальню, выключает свет. Крестит любимчика своего. Замирает. В лунном свете на миг блазнится ей Николенька, первенец. Нежно ерошит русые кудри внука. Смахивает слезу непрошеную со своей морщинистой щеки уголком платочка. Обратно идёт, заглядывается на внучку. Поджимает неодобрительно губы: от же отцово семя! Глазищи чёрные, будто без зрачка, взгляд жжёт угольями, но добрая: и котёнка пригреет, и птичек покормит, и ей, старой, всегда поможет. Бабушка поднимает руку перекрестить внучку, да только гладит по голове, расправляет тёмно-каштановые локоны...

Ближе к утру встаёт, добавляет муку, вымешивает тесто. Снова накрывает тряпочкой и к батарее двигает — ищет местечко потеплее. Ложится, слушает часы-будильник: «Так-ток-так-ток», — щёлкает что-то в механизме, будильник выходит из транса, начинает дребезжать и подпрыгивать на столе. Внучка ворчит, не просыпаясь, нащупывает кнопку, отключает дребезжалку. Воскресенье. Сегодня не надо в пять двадцать вставать.

«Так-ток-так-ток», — размеренно выстукивают часы...

Бабуля встаёт с перины, застилает кровать белым покрывалом, укутывает подушки кружевной накидкой. Надевает домашнее платье, синее, в маленьких белых цветочках. Не спеша расчёсывает гребнем поредевшие кудри, повязывает тонкий платочек. Пора. Подхватывает глиняную корчажку, идёт на кухню.

Курага, изюм, яблоки запарены с вечера. Отжимает воду — компот настоящий. Выливает в кружку, пьёт, причмокивая от удовольствия. Корыто, сечка — всё готово. По старинке стучит сечка по фруктам, измельчает: тук-тук-тук-тук...

Тонкие руки обнимают за плечи, пальчики нежно поправляют седые кудряшки — Иринка подкралась неслышно. Слеза опять накатывает без спросу.

— Бабуль, давай помогу!

Кудри расчёсаны, косички неровные, но аккуратные, торчат так смешно, в разные стороны. Припухшие со сна чёрные глаза смотрят в голубые. Целует в щёку.

— У тебя кожа, как шляпка красноголовика, такая же бархатистая. Фартук поможешь завязать?

Девочка двумя руками держит сечку: тук-тук-тук-тук. Бабушка на большой, во весь стол, доске, раскладывает тесто, присыпает мукой, мнёт.

— Бабуль, а шанежки будут?

— Конешна! Вишь, сколь теста навела!

Начинка для булочек из корыта аккуратно перекладывается в тарелку. На плите уже кипит, булькает кастрюлька с картошкой.

— Глянь сюда: штоб шанежки нежные получились, маслица не пожалей сливочного, потом молочком горячим картошечку залей, да яичко вбей, как картошку растолчёшь, да вилочкой перемешай хорошенько.

Булочки укладываются в сковороду, отправляются в духовку.

— Бабуль, почему ты их «дружной семейкой» называешь?

— А вот глянь-ко, они из духовки выйдут плотненько одна к другой, румяные, духовитые. Чем не дружная семейка? Всем по булочке, а вам с Олежиком по две, чтобы дружно жили меж собой.

Иринка опускает голову, кулачки сжимаются.

— Он у меня мороженое отбирает и нос выкручивает. А родителям жаловаться, говорит, это не по-сестрински, вот!

Бабушка ласково гладит внучку по голове:

— Ишь што придумал! От же шельмец! Я с ним сама поговорю. Сейчас давай-ко шанежки делать, покажу тебе ещё один секрет.

Бабушка пахнет свежей выпечкой и чуть-чуть валидолом. Рядом с ней спокойно. Иринка любит тихие воскресные утра, когда все спят, и только бабуля хозяйничает на кухне, стряпает, пришёптывая молитвы. Любит бесшумно приходить, зная, что бабуля не испугается холодных рук на шее, не прогонит. Любит разглаживать седые кудри. Любит узнавать секреты булочек и пирожков. Хорошо быть с ней вдвоём.

Иринка просыпается, улыбаясь сну. Старенькие часы-будильник привычно щёлкают, хрипят, дребезжат совсем тихо. Горячие слёзы обжигают веки, текут по щекам, щекочут где-то под волосами. Тяжёлый вздох отдаётся болью в рёбрах.

Иринка осторожно поворачивает голову — разбитая братом скула саднит. Прохлада подушки приносит успокоение.

— Бабуль, я скучаю по твоим шанежкам, — шепчет едва слышно распухшими губами. — Бабуль, не вышло у нас дружной семейки, Олега всё так же обижает меня, — чёрные глаза встречаются с голубыми на большом портрете.

Перед Иринкиным взглядом проносятся образы: не помытая посуда, искажённое злобой лицо брата, кулак, летящий в лицо. Плачущая мать умоляет не ломать мальчику жизнь. У мальчика соревнования международные, у мальчика большое будущее. Иринке тяжело дышать, обида подступает рыданиями к горлу с новой силой.

— Знаешь, бабуль, я больше не отдам ему своё мороженое. Но как с мамой-то быть? Не знаешь? Вот и я не знаю.

Иринка встаёт, подходит к окну. Вот то самое место, где когда-то выстаивалось тесто на «дружную семейку», а вот тут стояла тумбочка с лекарствами и пакетиком конфет для неё, мелкой. Слёзы застилают глаза, жгут щёки. Пора создавать свой дом, где не будет злобы и ненависти, где по воскресеньям будут тёплые булочки и обнимашки на завтрак.