Старенький Тимофей в Доме ветеранов войны и труда ничего не помнил, кроме маленького мальчика Тимохи — деревенский мальчик, облезлый, неприбранный, стоит и во все глаза таращится на горящий дом. Это он сам, старенький Тимофей, в детстве, только всё ему со стороны видится.

И зол по утрам старик, медсёстрам грубит, от еды отказывается. Да медсёстры-то к грубости привыкли — старые бесхозные люди, чего с них взять, а этот хотя бы ходячий, хлопот не доставляет, пусть языком-то мелет, как хочет.

Самая молоденькая и ещё сочувствующая всему санитарка иногда возьмёт да и спросит:

— Тимофей Ильич, чего злимся? Опять пожары во сне?

— Они, — хрипло отзывается Тимофей. — И мальчик на них глядит. Жалкий такой мальчонка, знашь.

— Так это вы и есть, Тимофей Ильич. У вас в детстве дом сгорел, забыли?

— Ась? А чё ж сгорел, не знашь?

— Война была.

— Не помню. — Долго-долго глядит дед в потолок, а потом добавляет: — Мельница в башке не мелет уже, ну, ржавая, знашь.

К Тимофею один раз приезжали внуки и не были тому рады. Брат с сестрой, чуть постарше молоденькой санитарки. Поглядели на деда минут пятнадцать, апельсины вывалили да исчезли. А чего апельсины? У Тимофея по дряхлости пищевод сузился — только капельницы, тем и жив.

Шло время, и не шло даже, а тянулось тугим однообразием сквозь обшарпанные комнаты Дома ветеранов, и мельница в голове ржавела всё страшнее. Забывал Тимофей внуков, забывал имена медсестёр, забывал маленького Тимоху и пожар — так, мелькали лица, да расплывчато и не пойми чьи.

После юбилея в девяносто лет сухой и тонкий Тимофей забеспокоился — домой хочу, говорит.

— Да куда домой? — причитают санитарки. — Нет у тебя дома, Тимофей Ильич.

— Чего врёшь, ась? Домой! В деревню! Бабка там!

— Бабка? Да Тамара ваша лет пять уж того...

— Какая Тамара?! — кричит дед и руками размахивает. — Моя бабка, бабушка моя! Сказку расскажет, знашь! Ой, у неё печь шибко хорошая! А вы-то, вы-то кто такие, ась?!

Так старенький Тимофей впал в детство. Талдычил и талдычил: домой, домой, домой. Сосед его, такой же старик, жаловался — никак не заткнётся, мол, спать не даёт.

Года через два, когда дед с трудом вставал, приехал в Дом ветеранов племянник его — обрюзгший, пятидесятилетний мужик.

— Раньше-то где были? Тимофей Ильич здесь давно, — с осуждением говорила ему старшая сестра, провожая до нужной комнаты.

— А мы все так, — отвечал мужик. — Коли нам хорошо — нам не до тех, кому плохо. А тут и меня жизнь пнула. М-да.

— Чего пнула-то? — сестра странно, вроде как с издёвкой хохотнула.

— А развёлся, — и мужик отчего-то тоже хохотнул, и не понять, то ли весело, то ли грустно.

В комнате на двух человек пахло старостью. На столе чайник, на стуле — никому ненужная доминошка. Вторая койка пустая стоит. Сосед не высыпался, не высыпался и помер вдруг, уж полгода прошло. Тимофей как нового человека увидел — присел, кряхтя, оживился весь и первым делом спросил:

— Неужто едем?

— Куда едем-то?

— Да домой! — слово это дед как будто выплюнул — так глухо прозвучало.

— Не узнаёшь, получается? Племянник я твой, Славка.

Тимофей посмотрел тупо и сразу сник.

— М-да, не узнаёшь, — растянул Славка и уселся подле кровати. — А я развёлся недавно. И вообще как-то жизнь хреново пошла. Вот к матери на могилу сходил, к сестре твоей — лет десять там не был, заросло всё...

Дед посмотрел пустыми, рассыпающимися в прах глазами и сказал обречённо:

— Ась?! Не едем, значит.

Шевельнулось что-то внутри у Славки, махнул он рукой да как воскликнет:

— А едем, дядя! С бумагами уладим и сразу рванём!

Старик просиял нелепой детской радостью.

— Да куда ж вы его повезёте, сдурели, что ли? — возмущался директор Дома ветеранов и бумаги никак не подписывал.

— Дотянем, — настаивал Славка.

— Так нет дома-то, куда ехать.

— Пустырь покажу. Места детства покажу. Может, вспомнит чего, а?

Кое-как директора уговорил.

— Едем? — лающим голосом спросил дед.

— Конечно, едем.

Проблема была старичка во внедорожнике разместить, но справились — сделали из задних сидений подобие лежанки.

Много всякого в дороге случилось. Да и останавливались часто — по необходимости. Пять гостиниц сменили, и везде-то на Славку как на дурака смотрели — тащит, мол, несчастного старика в вымершую деревню, уж дал бы отмучиться спокойно. А старик-то все неудобства терпел и улыбался глупо — даже укол, по неопытности мимо поставленный, простил. Мельница только в голове у него так и не пошла.

Через лес, мимо живой, но гниющей деревни выехали на Пустырь. Ничего на нём не было, и остатки домов давно рассыпались, и само древнее пепелище поросло травой. Славка был огорчён — надеялся, что хоть что-то осталось, хоть что-то вернёт престарелому дяде память. Да прошло больше полувека, а время и дожди свою работу выполняют исправно. И вот — трава и пустота.

— Доехали! Только нет тут ни шиша.

Дед приподнялся, и Славка в зеркале заднего вида увидел недоумённо-счастливое лицо древнего ребёнка. Крутанулась мельница в голове у деда, скрипнула напоследок, и он сказал мечтательно:

— Как нет? Вон дом целёхонький! Там, знашь, тепло! Вон и бабка! К ней пойду.

— Дядь, ты чего? Пустырь же.

Тихо сзади. И лица уж не видать в зеркале.

— Слышишь?

По-прежнему тихо.

Хоронили старика на местном кладбище — уж как-то договорились. Славе мерещилось, что труп улыбается. Видно, и вправду дом детства увидал. И сам Славка оттого улыбался. А могильщики косились: нехорошо это — на похоронах лыбу давить.