Мы долго лежали на привалах и слушали, как шумят океанским прибоем
вершины сосен, — высоко над головой дул медленный летний ветер. Он был,
должно быть, очень горяч.

 Паустовский

Селиваново

Директриса колледжа идёт в нескольких шагах впереди, влажный хруст песочной дорожки от учебного корпуса к общежитию, по её плечам стекают монохромные пятна, как блики от воды в полдень, вокруг тускло-зелёное марево, и над нами шумят осины и тополя. Кирпичный корпус с проваленной крышей, и спутница говорит, раньше здесь была столовая, дважды в день из Крапивны привозили завтраки и ужины, и борщевики пробираются из-под балок, сгорбленная дверь порастает лишайником цвета желчи. Как в старом аквариуме, в котором цветут водоросли, я иду за директрисой, выхожу из буковой аллеи на поляну, в шутку — местный палац, и на возвышении стоит усадебный дом неизвестного помещика, можжевеловая дорожка разбредается и теряется в почве, здесь находилось второе здание училища в те времена, о которых сегодня мы знаем только домыслы.

Баухаусовская мечта в корпусе общежития, и в комнатах пахнет разгорячённым постельным бельём. Позади меня ведётся разговор, а я вглядываюсь в окно, облокотившись о иссохший подоконник. Палац окружён непроходимым североамериканским лесом, позади него — насаждения из Австралии, а впереди — азиатские заросли, и удивительно ощутить себя великим путешественником посреди пустеющего и истомлённого колледжа в глубине федерации. Вяхири летят со стороны преподавательского общежития, три раза в неделю из Щёкино приезжает дендролог и дважды — лесничий из Козловой засеки, и когда директриса говорит, забываю о центре и структуре; вот — провинция, и, пока дикие голуби пролетают от крыши к буковым деревьям, представляю ремонт, урбанистов, фонарные гирлянды между стволов и конференции с международным участием.

Мы идём по лесу к будущему лабораторному корпусу (наш визит — план о реставрации жизни), бывшему складу, ступаем между гнилых досок и по кабинетам и выходим с другой стороны этого небольшого ангара. Футбольная поляна, рамы ворот, в несколько слоёв крашенные белилами, и берёзы склоняют тени над трибунами из брёвен. Идём вдоль поля, по неосторожности сбиваю приземистую табличку Wollemia. «Что это? Поставить на место?» — «Оставьте. Здесь мало что теперь растёт». Вставляю штырёк в землю, ни сухого дерева, ни пня не вижу. Дикорастущая трава.

Алексин

Со смотровой высоты — поляна на пике холма, трава волнами расходится к побережью — наблюдаю за парой уток. Крякву легко определить по манере полёта: неряшливые движения, как барахтанье утопающего, выдают её. Два моста, железнодорожный и автомобильный, опоясывают город, между ними медленно идёт ржавый траулер, и вдали набухает грозовая туча. Как паломник в предместьях рассматриваю далёкие сталинки в окружении кривых высоких сосен, в их тени иглы и шишки иссыхают в рыжую труху, с другом на привале раскладываем сыр, колбасу, лимонад, и думаю, что будущее этого места в туризме. Скоро здесь станет интересно, огоньки гирлянд протянутся на задних дворах отреставрированных усадеб, а переулки старого города застроят террасными виллами, но пока это притихшая глушь, руина небывшего города, и мы едем на велосипедах в бор мимо затерянных в лесу санаториев, спускаемся в сырой овраг и жёлто-зелёные пятна ложатся на песчаные обрывы и склоны, под опекой сосен душная ночная теплынь, и тормозим у ключа, набираем воды и петляем по тропам. Скандинавские гниющие дачи на повороте с липовой дороги, брошенные огороды и сады посреди сосняка, ландшафт переходит в приречный песок.

Пешком идём вдоль берега, ивы скрывают воду, борщевики бросают сетчатые тени, и скопа пролетает над нами, здесь пласталось дно и Ока была полноводной рекой, на западном въезде в город стоит модель драккары, собираем дикую клубнику, всё мельчает — и нрав, и слог, и среда обитания, впереди руина водонапорной башни, забор сломлен, внутри свален мусор, и лесом возвращаемся в город. А впрочем, хорошо, что неинтересно, глаз выучивается пристальности, и медлительное поселение обретает свойства тектонической плиты, потягиваем кофе в дни забвения родины. В мыслях дискутирую с Паустовским и Казаковым, их знание об Оке стало грёзой, и почти час стоим на мосту, смотрим на перегонку вагонов и на многоярусные улицы с особняками на обрывах к реке.

Платформа в послеливневом душке, розовый вечерний пар, и региональный поезд, рейс Алексин — Урванка, тормозит, забираемся в этот рельсовый автобус как в капсулу космолёта и трогаемся. Кем ты будешь, город? Твой удел мне неизвестен, но пока вечером в сосновом бору, окружённые стылым речным воздухом, бродят возлюбленные, вслушиваются в гул ветвей и замирают, когда слышат корабельный гудок, я спокоен. Ты пребудешь ленным и нежным поселением над холмистым ландшафтом, и ради этого год погодя я вернусь в твои пределы, найду более высокую смотровую точку, глыбы камней свалены на десятки метров вниз, и осмотрю твои окрестности. Вдоль мутной реки пролетают молодые селезни. Дождь касается каплями кожи, так ты напоминаешь, что пора возвратиться домой, и я иду к автостанции.

Тула

Стою посреди некрополя, фридриховское небо, и вслушиваюсь в гомон и шелест мурмурации, грачи учат птенцов долгому перелёту, так начинается подготовка к зимовке. Винный запах прелой листвы в начале октября, прохожу мимо скульптуры печального ангела к воротам, бедняки тянут руку, как фотограф отстранён за тем, чтобы позднее рассказать, жить — и говорить о том, что ты живёшь, сняв профессиональные преграды, и смотрю: мшистая кирпичная кладка, вытянутые стволы и редкая листва, ветер сдувает её на меня, и облако птиц кружит над кронами, минуя колокольню. Город пылен и тих, и ветхая улица тянется в болотистый котлован центра, вот осенний закат, стылая стеклобетонная новизна в соседстве с деревянными фавелами, тротуарные ступени раскрошены в щебень и песок, и схожу с пешеходной дороги на проезжую, всё равно нет машин. Стою на возвышенье, старый рынок закрыт, и краны поворачиваются над площадью, нет теней — только дальний туман. Миную квартал узбекской диаспоры, на перекрёстке встречаю друга, отправляемся за паноццо с горчицей. Обнадёжен тот, кому нечего сказать, ему только предстоит встреча с мыслей, час и место назначены, и ожидание занимаем прогулкой, торговый центр повторяет формой снесённый доходный дом, всему назначен ранг культурного наследия, и о пастельном свете думаю как о прошедшем, и сон по завтрашнему дню лишь сон.

Друг говорит, что здание бизнес-центра уродливо, и отвечаю, может ли свобода быть уродливой? Игра в эпохи, высокие матовые стёкла, радость творческого поиска, и стоим на городской площади, бетонная пустота, мы заселились в комнаты, где кровати теплы от прошлых жителей, и можем ли претендовать на звание коренных жителей. Он говорит, и не надо, человек не растение, чтобы пускать корни, он зверь, а зверь живёт то здесь, то там, он мигрирует и возвращается домой, тоска по возвращению свидетельствует о тяге к путешествиям, может, такими рассуждениями наши наследники откроют будущее. Речной ветер проносится от кремля по площади, звёзды ярки, значит, холодные зимние ночи уже наступили, и мы проходим мимо здания банка, вдоль баров в переулках, сядем в деревянном амфитеатре у реки варёной смолы, летом здесь людно и на холсте показывают фильмы, пьём кофе тульской прожарки и говорим, как, впрочем, хорошо быть в мире новичком. Декоративные кусты набережной клонятся к плитке, и расходимся на остановке, новый красный автобус открывает двери.

Прокуренное такси, и пробираюсь вместе с водителем сквозь туман, сумрак раздвинут как шторы, и выхожу к перрону. Поезд медленен, от пассажиров в Ясногорске несёт запахом жжёной травы, климат вносит свои порядки в ежедневные привычки, хочу смотреть в окно, видеть мокрые поля, но сон одолевает и, потеряв грань грёзы и яви, проснусь от тряски, электричка гремит по окскому мосту. Мир не обречён, пока замечаешь, как стая уток перелетает с берега на берег и присаживается в заводи.