Вы когда-нибудь любили? Я — да. Это больно.

Историю моей любви можно рассказать... секунд за пятнадцать?

— Послушай, — сказала я.

Рассеянное:

— Да?

— Я люблю тебя.

Неловкая улыбка. Хлопья снега, слетая с жемчужного неба, тают на губах.

— Это что, шутка? Мне не нравится.

— Нет... Постой!

Видите? Вот и всё.

* * *

Чёрная дыра на месте сердца всасывала мир как спагетти: линии метро со сгустками поездов, белковые цепочки минут и недель, истончившиеся разговоры. Первыми пропали друзья, потом — книги и фильмы, исчезло любимое кафе, знакомые и анекдоты на рабочей кухне. Остались ночи, короткие, как падение, и дни, полные усталости и обрывков беспорядочных снов: то ли крик, то ли тьма льются из моего рта; вот уже по пояс, и потолок всё ниже. Или тот, что с паутиной липких улиц: никак не вспомнить о чём, никак не освободиться.

— Принимайте перед сном, — сказал врач и зевнул. — Постарайтесь больше выходить из дома, встречаться с людьми, добавьте физической активности.

Таблетки помогли. Теперь мне снился дом.

Я лежала на кушетке, обтянутой шуршащей бумагой, и смотрела в открытое окно. Там, совсем близко, море накатывало на берег, и отступало, и накатывало снова. Солоноватый бриз шевелил мои волосы, где-то скрипела от сквозняка дверь, ненаписанное письмо трепетало на столе.

Кушетка пахла больничным антисептиком, старым деревом, едой — слоистый запах, слежавшийся, как пыль под шкафом. Кто-то немощно кашлял за стеной, шаркал и стучал палкой, скрипело кресло, но мне не хотелось вставать. В груди пекло, но если смотреть только на море, то и пускай, и ладно.

Просыпаясь, я смотрела в запечатанное окно. За окном летел снег и многоэтажки таяли в жемчужном небе. Засыпая, я отворачивалась от чёрного провала за стеклом и думала: тишина, море.

* * *

— Доктор, у меня вот здесь болит, — сказала я человеку, сидящему за столом. Солнце зажгло ореол вокруг его головы — то ли седина, то ли белая шапочка.

— Ничего страшного, деточка, — тихий бумажный голос, — сердце скоро погаснет. Не обращай внимания, и всё само пройдёт.

Я опустила глаза: в аккуратном бескровном разрезе под рёбрами билось и дрожало моё сердце.

— Да ведь оно выпадет, если не зашить? — Всё это немного меня тревожило, но галька так звонко перекатывалась под набегающей волной, и вода уходила, шипя.

— А и пускай, пускай. Положим его в банку, будет надёжно и солидно.

Я посмотрела на полки книжного шкафа: там, среди тёмных книг с золотым обрезом, стояли три стеклянные банки. В прозрачной жидкости плавали вялые бурые сердца.

— Да, — сказала я, — выглядит неплохо. А как же я буду жить?

— Здесь не нужно сердца. — Старик засмеялся меленько, будто зёрна курам насы́пал. — А комната найдётся.

Две белые двери светились в тёмном коридоре. Придерживая сердце рукой, я медленно шла за белым халатом.

— Тебе, конечно, сюда, сюда; а туда не нужно, деточка, не нужно. — И Доктор открыл правую.

В светлой комнате ажурные салфетки были везде: на спинке кресла, на подушках высокой кровати с шишечками, на этажерке с романами, на подоконнике. За приоткрытым окном волна всё так же набегала на пустынный берег.

— Моя мама, — старик поправил белую шапочку, — при жизни очень любила свою спальню. Она и сейчас здесь. Тебе не будет одиноко.

Я посмотрела на кровать, на потёртую кушетку.

— Здесь, деточка. — Старик постучал палкой по шахматной плитке пола. — Правда, аккуратная работа?

— Прекрасная, — ответила я вежливо и подумала: спать вечным сном и слышать, как шумит море.

В доме на берегу всегда был день. Мы пили чай, смотрели в окно, доктор учил меня вязать салфетки. Сердце докучало меньше, оно усохло и болталось теперь свободно. Иногда я думала, что надо бы как с зубом: привязать нитку и резко открыть дверь. Но зачем нам спешить, говорил Доктор, всё само пройдёт.

— А что за второй дверью? — спросила я однажды, помыв чашки.

— Бабушкина комната. — Доктор нахмурился. — Тогда у меня не было опыта: операция прошла успешно, но немного сердечной ткани осталось в груди. Пойдём, я покажу.

В бабушкиной комнате за окном шёл снег, шёл и исчезал без следа на развороченной земле. Там, далеко за разрытым пустырём, тусклые многоэтажки таяли в жемчужном небе.

— Всё-то она не успокаивалась, — говорил Доктор, качая головой, — всё-то смотрела на живых. Я похоронил её там, как ей и хотелось.

Он указал палкой на мёрзлые глиняные колеи, полные льда, на покосившийся экскаватор, на мотки ржавой проволоки.

— А может, я лучше поживу в этой комнате? — спросила я. На пустыре обрывки красного пластикового пакета рвались улететь и всё никак не могли сорваться с ковша, полного замёрзшей грязи.

— Тебе решать, деточка. — Старик вздохнул и вышел.

— Зачем вы удалили себе сердце? — крикнула я в сгорбленную спину, но он не ответил, не обернулся. Мягко стучала палка по плиткам коридора.