В моём возрасте мужчины не ходят на свидания. Но мы с женой договорились: раз в полгода я её люблю. Нет, люблю я её каждый божий день уже каких-то лет пятьдесят, но это другое. Каждые полгода я надеваю выглаженную рубашку, беру на рынке цветы и еду к ней. Кто-то решил, что мы должны немного пожить раздельно. Но «немного» это затянулось настолько, что сердце покрылось мшистой изумрудной тоской. Третий год я живу ожиданием того самого дня.

Тот самый день сегодня. Железной дорогой мне до неё добраться быстрее, но я снова опаздываю на электричку. Я так ворочался ночью, воображал, переживал. Проспал.

С вечера отутюжил рубашку цвета свежего сливочного масла, её мы с Машей купили в Риге в девяностом году. Мы с тех пор больше никуда и не ездили. А рубашку эту я надевал лишь раз к сыну на свадьбу. Висит. Пропиталась ароматом старой гвоздики и хозяйственного мыла. Рубашка эта особенная, Маша её берегла на особенный случай. Когда, если не сегодня?

Беру костыль, бегу, если это можно назвать бегом. До автобуса двадцать минут. Рынок совсем не рядом, я не успею купить цветы! Пыль, солнце в глаза, капли пота бьют по ресницам. Что же делать? На вокзале, как назло, ни одной цветочницы.

— Дедушка, едете?

— Еду-еду!

Как же я к ней с пустыми руками? Старый я идиот.

Помню, ехали как-то в Кружилин к детям этой дорогой, солнце светило, улыбало, щурило, как сейчас. Окно было открыто, тихо вокруг, только птицы чего-то там о весне щебетали. И Маша вдруг звонко так, словно малиновка, вскрикнула: «Мои любимые, пурпурные! Постой, Коля!» Смотрю, а справа — поля диких тюльпанов. Но не до тюльпанов мне было в тот момент, я брови нахмурил, рукой махнул. Спешил. Расстроил её тогда, и вот опять.

— Остановите автобус! — кричу. Осенило.

— Дедушка, вам плохо?

— Остановите, прошу.

В десяти метрах от дороги стелется радужный остров из диких тюльпанов. Каких только нет — жёлтые, белые, розовые как летний рассвет, огненно-красные и — моё счастье! — пурпурные. Набираю, сколько могу. Пассажиры из автобуса выскакивают, думаю, отругают. А они следом за мной по цветы. И всё, что собирают — мне. Ей.

Еду. С цветами, в рубашке, почти жених. Свадьба у нас была громкая, людная. Всю деревню собрали, стол длинный во дворе накрыли, старухи пели, Иваныч на баяне играл. Маша кудри свои пшеничные под фату спрятала, туфельки белые надела. Смеялась тихонько, за руку меня держала. Я нервничал, а она танцевала. Смотрел на неё, налюбоваться не мог. Будто вчера.

Автобус подъезжает к конечной. Руки потеют или холодеют. Я рядом, я скоро, я так скучал. Песок набивается в туфли, рубашка прилипает к спине, всё неважно. Открываю зелёные ворота, вдыхаю аромат молодой сирени.

— Здравствуй, Петрович.

Дядька мой тоже здесь, каждый раз меня встречает.

Прохожу могилу за могилой, всматриваюсь в незнакомцев, вижу ограду белую-белую, а из-за неё улыбается милое сердцу личико. Глажу шершавый крест, меняю полугодовалые розы на пурпурные тюльпаны, сажусь на скамейку, на Машу свою смотрю. Руки дрожат, ноги дрожат, весь дрожу.

— Маша, это тебе — твои любимые.