День на Расстанной улице начинается со звона трамваев, поворачивающих с Лиговского. Боб прижимается носом к стеклу, надеясь разглядеть неуклюжий красный вагон. Расстанная улица разрезана проспектом на две части, и рядом с домом Боба, к его огромному разочарованию, трамвайных путей нет. Он изо всех сил впечатывает нос в окно и слышит голос бабушки с кухни:

— Володя, завтракать!

Боб на секунду морщится, но без лишних разговоров шагает в сторону кухни. Он несколько раз пытался сказать бабушке, что он не Володя, но она и слушать не хочет. Бобом его звала только мама, а бабушка, слыша это, закатывала глаза и говорила что-то про мамины прихоти и собачью кличку.

Боб идёт на аромат сырников, плывущий по длинному коридору. Вся квартира — сосредоточение разных запахов: в темноватой кухне пахнет цикорием — бабушка пьёт его большими кружками; в гостиной с тремя узкими окнами — книгами и немного мамиными духами. «Глинтвейн!» — с удовольствием говорила мама, брызгая духами в ямку между ключицами. Боб не знал, что такое глинтвейн, но от звучания этого слова и терпкого облачка, повисающего в комнате, становилось щекотно и хорошо.

В комнате Боба пахнет всем сразу: свежевыстиранным постельным бельём, яблоками, сложенными между рам, горьким деревом. Одна из стен увешана картинами в деревянных рамах: мама привозила их из поездок, находила в тесных, полузаброшенных винтажных лавках, а одну даже притащила с помойки.

— Боб, ты посмотри, какая роскошь! — вопила мама, затаскивая картину в прихожую. На прямоугольном холсте вальяжно расположился потёртый синий диван, стоящий посреди сада. Он буквально утопал в траве, а по обивке были разбросаны пятна света, будто солнце светило на диван через листву. Боб в восторге скакал вокруг мамы, а бабушка сильнее обычного закатила глаза и скрылась на кухне.

Нарисованный синий диван стал их с мамой любимцем. Боб забирался на кровать, строил из подушек лесенку и тянулся пальцами к мазкам краски. Однажды даже отважился и лизнул краешек дивана языком: на холсте осталась капелька слюны, но никакого вкуса Боб не почувствовал и отчего-то разочаровался. Он свалился в гору подушек и долгое время сидел, размышляя, какого вкуса он ожидал от нарисованного дивана.

Боб заворачивает на кухню и усаживается за стол. На тарелке уложены три идеальных сырника с пухлыми боками, а рядом — розетка со сметаной. Макать туда сырники запрещено: полагается отрезать кусочек, подцепить ножом немного сметаны и намазать на сырник. Боб в свои шесть лет довольно уверенно управляется со столовыми приборами, приводя в восторг воспитательниц районного детсада. Бобу нравятся сырники, он в целом «не капризный», как говорит бабушка. Боб не уверен, хорошо это или плохо, но на всякий случай записывает это качество в список достоинств.

Сырники, конечно, вкусные, но сегодня Бобу отчаянно хочется яичницы — такой, которую готовила мама, собираясь на работу. Она бегала из комнаты на кухню, пытаясь уследить за яичницей, но та всё равно немного пригорала — зато её можно было есть одной только вилкой, размазывать желток по тарелке и прямо пальцами макать в него булку. «Мы с тобой, Боб, старые холостяки, нам положено есть именно такую яичницу!» — хохотала мама, торопливо собирая остатки желтка хлебной корочкой и облизывая пальцы. Боб не знал, кто такие холостяки — и тем более почему они старые, но ему нравилось, что это слово таинственным образом объединяет их с мамой.

Пока бабушка не видит, Боб макает кусочки сырника прямо в сметану и потихоньку качает ногой, задевая соседний стул. Это мамин стул, и Боб никому не разрешает на него садиться — потому что, если мама вдруг зайдёт на кухню, ей точно не понравится, что кто-то занял её место. Мамину чашку Боб давно утащил в комнату и спрятал на полке за книгами, чтобы бабушке не пришло вдруг в голову налить в неё свой цикорий.

— Ну что, Володя, доел? — врывается бабушка в мысли Боба. Она возникает на пороге кухни, поправляя воротничок рубашки. — Давай, посуду в раковину и собирайся.

Они выходят на Расстанную и уверенно идут в сторону Лиговского проспекта. Сердце Боба замирает: сейчас он увидит краснобокий трамвай, а на обратном пути бабушка точно не сможет пройти мимо булочной — и они понесут домой белую коробочку с ванильными эклерами.

На Лиговском бабушка ускоряет шаг, и вскоре их заглатывают стеклянные двери банка. Пока бабушка берёт талончик и занимает очередь, у Боба здесь свои дела: обычно он стоит рядом с охранником и, теребя в руках шапку («Сними, а то запаришься!» — командует бабушка), наблюдает, как люди снуют туда-сюда между стеклянными перегородками.

Сегодня охранника нет, и Бобу быстро становится скучно. Он находит бабушку у нужного окошка, когда та протягивает талончик и произносит на одном дыхании, как заклинание: «По-потере-кормильца».

Стеклянные двери выпускают их из банка — и Бобу кажется, что кто-то увеличил громкость проспекта, как у телевизора. Боб дёргает бабушку за рукав и спрашивает:

— А его найдут?

— Кого, Володя? — вздрагивает бабушка и испуганно смотрит на Боба, словно забыла, что он шёл рядом.

— Кормильца. Его же потеряли. Его найдут?

Бабушка больно сжимает ладонь Боба и каменеет лицом, как сфинкс на Университетской набережной. Боб видел его лишь однажды, когда они с мамой гуляли по городу. Они тогда проехали на трамвае весь Лиговский до Кузнечного переулка — а потом Боб потонул в незнакомых названиях улиц и набережных.

Боб понимает, что сказал что-то не то, когда бабушка проходит мимо булочной. Он расстраивается, что эклеров к чаю не будет, но ещё больше его беспокоит, что бабушка уже обогнала сфинксов по уровню каменности.

Дома бабушка медленно разматывает шарф и уходит на кухню, не глядя на Боба. Он прислушивается к тишине квартиры, заходит к себе в комнату и забирается на подоконник.

День на Расстанной улице заканчивается звоном трамваев, которых к вечеру становится всё меньше. Бобу кажется, что самый счастливый момент случится, когда найдут кормильца, а трамвайные пути вдруг вытянутся через Лиговский до самого его дома. Наверное, тогда же мама появится на кухне и пожарит яичницу.

Боб прижимается носом к стеклу, пытаясь рассмотреть трамвай. Закатное солнце отражается от глянцевого трамвайного бока и мячиком скачет по окнам соседних домов. Отблеск добирается до расплющенного носа с ещё летними веснушками, и Боб чувствует, как из глаз выбегают слезинки и катятся вниз по стеклу.