Давно это было, но до сих пор помнят то люди. Случилась в один год зима морозная, приходилось печку день и ночь топить, и всё равно в избе дети друг к другу жались, накрывшись одним тулупом.

Старик Никодим тоже мёрз, оттого и ворчал пуще прежнего:

— Чего застыли, дурёхи, побегали бы по дому, попрыгали, кровь разогнали. А мне, старику, тулуп нужнее, у меня ноги еле ходють.

Ребятишки молча зыркали на старика, но с лавки не вставали. Пол хоть и половиком застелен, а всё равно холодно, с каждой щели дует.

Мать, хлопотавшая у печи, заступалась за малышей:

— Простудятся, лечить тогда чем? Вон в ту зиму у Коневых Алёха чахоткой изошёл, так и не спасли ведь, до весны в сенцах лежал, даже похоронить не могли — так земля промёрзла.

— А если я помру? Тоже в сенцах бросите? — лютовал дед.

— Не помрёшь, — огрызалась женщина. — Ещё всех нас переживёшь. Лезь на печку, там тепло.

Старик кряхтел, но лез, а через пару минут вся изба наполнялась его храпом.

Женщина успокаивалась, вздыхала, мимолётно трепала за волосы ребятишек и продолжала свои домашние дела. Несладко ей, молодой вдове, жилось с ворчливым свёкром. Муж-то ещё года три назад в лесу сгинул, не иначе лешак загрыз, али ещё кто. Места-то здесь глухие, всякая нечисть водится.

Леся и Славя после того говорить вообще почти перестали, да и не играли больше. Всё сидели, притихнув. Мать их не трогала лишний раз, каждый ведь горе по-своему пережить должен, но старый Никодим был мнения другого, потому и ворчал — не от злости, а из страха, что совсем ребятишки в себе замкнутся.

Дни летели один за другим, ничего не менялось. Однажды старик во сне заворочался да и свалился с печки, головой аккурат об угол лавки приложился и испустил дух. До того момента молчаливые, дети вдруг такой визг подняли и кинулись к матери за спину.

Ольга как могла успокоила ребятню, а после волоком утянула свёкра в сенцы. Пусть на морозе лежит, пока не решится вопрос с похоронами.

Дни шли, вопрос не решался. И на третью ночь кто-то застучал в дверь.

— Кто там шумит? — спросила сонная мать.

— Открывай дочь, холодно тут!

Ольга так и замерла, неужто Никодим ожил? А стук тем временем продолжался, как и ворчание деда. Накинув на плечи шаль, мать, как была босая, так и шмыгнула за дверь.

— Ты чего шумишь, пень старый? — храбрилась женщина, глядя в обледенелые глаза свёкра. Страшно с восставшим стоять, а за детей ещё страшнее.

— А ты пошто меня бросила тут? Мне в землю надо!

— Да как я тебя закопаю-то? Зима же.

— Не мое дело, каждый день шуметь буду, пока последний дом мне не найдёшь. Поняла?

Ольгу трясло от холода и ужаса, но голос был твёрд:

— Поняла я всё, но делом с утра займусь, а ты пока тут побудь и не шуми.

На том и порешили. Вдова до утра глаз не сомкнула: всё думала, как же упокоить скверного старика. И надумала. Вышла поутру за лопатой, покосилась на деда. Тот во льду лежал, будто и не вставал ночью. «Неужто привиделось всё?» — подумала Ольга, но, вспомнив страшные глаза свёкра, затряслась от ужаса. С трудом взяла себя в руки, схватила лопату и бросилась в дом, закрывая за собой дверь на засов.

Когда ребятишки проснулись, то увидели, что дверца в подпол открыта, заглянули, а там мать яму роет. Переглянулись меж собой, а старшенькая, Леся, спросила:

— Маменька, ты чего там?

Женщина постаралась принять самый беззаботный вид:

— Вот дедушке до весны постельку делаю, он же хозяин в доме, негоже ему, словно псу, в сенцах лежать. А вы не стойте, несите ткани отрез из сундука, надо же застелить ему.

Девчонки убежали, но вскоре приволокли вместе с тканью и старый тулуп.

— Вот, маменька, — протянула Леся, — это чтобы не мёрз дедушка.

— А вы как же? — растерялась Ольга.

— Мы побегаем, кровь разгоним, мы же молодые. У деды ноги и раньше плохо ходили, а теперь совсем не ходят.

Вдова застелила яму тулупом, сверху ткань растянула. Отправила девчонок на печку и велела не высовываться, а сама пошла за телом. Ох, и тяжёл же застывший старик, но всё равно справилась: дотащила, скинула в подпол, спустилась, прикрыла тело сверху краями ткани и присыпала землёй. «Всё, спи спокойно и по ночам не шуми!» — с чувством прошептала вдова.

На другую ночь кто-то легонько толкнул в плечо женщину. Та открыла глаза и застыла в изумлении. Прямо перед ней стоял свёкор, совсем как живой, даже в глазах искорки.

— Что опять не так? — зашептала Ольга.

— Тише ты, детей разбудишь. Я вот что подумал, как же вы одни-то будете? Не справитесь, помощник нужен.

Вдова непонимающе смотрела на покойника.

— Да не зыркай ты так, не выкопался я, сумел отделить дух от тела. Теперь смогу дом этот беречь и тебе помогать.

— Спасибо, но я справлюсь.

— Да где ты справишься? У тебя печка почти потухла, потому и разбудил, иди подкинь дров.

Ольга подскочила, рванула к печи, а там и правда жар еле теплится.

— Да как же это я? — недоумевала вдова, кидая в топку полено за поленом.

— Умаялась за день, вот и уснула крепко, но ты не боись, я за всем присмотрю и толкну, когда надо будет, — сказал дед и растворился в воздухе.

По весне пошла Ольга к знахарке совета спросить. Рассказала всё без утайки: как деда в подполье похоронила, как дух его за зиму раз шесть будил её вовремя, как ребятишки к нормальным играм возвращаться стали. Выслушала её знахарка и велела тело не перехоранивать. Нельзя мёртвых беспокоить, а то придёт в дом не добрый помощник, а разгневанный вурдалак — быть тогда беде.

Много лет прошло с тех пор, но люди всё равно помнят, откуда домовые повелись в избах. С того самого Никодима, что обрёл последнее пристанище под своим домом.