Их было четверо.

Они приехали на поезде с парой чемоданов и гитарой и уже через час, после недолгих беспокойных поисков, сняли второй этаж старого приморского дома, со скрипучими половицами, газовой батареей и смешным ветвистым канделябром, будто выдернутым из викторианского романа чьей-то нахальной рукой. На крючках в прихожей повисли влажные куртки, шарфы и синяя шапка. Зажёгся электрический свет. Запыхтел чайник. Чемоданы встали по углам стражами нестабильности.

В гостиной было четыре просевших стула и круглый стол со скатертью в крупные розы. Камин, казалось, сбежал: одна из стен зияла тёмным провалом, пустым, покрытым внутри теми же тускло-бежевыми обоями, что и вся комната. Зато была собака — угольно-чёрный спаниель, который спал под батареей, или сидел выжидательно у холодильника, или сбегал на море глядеть на закат.

Собака оказалась как нельзя кстати: кто-то из четверых непременно хотя бы час в день лежал с ней в обнимку на цветастом ковре, зарывшись лицом в чёрную шерсть, и бормотал что-то о новостях. Собака, вытянув мягкие лапы и основательно разлохматившись, слушала.

Утром они принимали душ и пили кофе, днём работали — каждый в своих наушниках и своём мире. А вечерами надевали на собаку ошейник и выходили погулять впятером. Была ранняя весна. У моря полировалась в волнах зелёная, серая и голубая галька. Пахло рыбой и недавним снегом. И старые звёзды, те же, что и дома, висели над волнами: пара черпаков, занесённых над большой водой, и перевёрнутый силуэт гор, их зыбкое отражение в гигантском космическом колодце.

Они сидели у линии прибоя, кутаясь в шарфы, и разговаривали.

— Как-то один рыбак перепутал направления и забросил удочку в небо.

— А дальше?

— Он уцепился за Вегу и потащил, потащил, и Вега немного увеличилась, к удивлению НАСА, а рыбак далеко уплыл в небо и уже не нашёл дорогу домой. Сейчас он плывёт где-то среди звёзд, орудуя вёслами, и неуверенно светится. Увидеть его можно только в ясную ночь в телескоп «Хаббл».

Собака неподалёку охотилась на волны. Волны охотились на собаку. Собака в этой схватке делалась мокрой и взъерошенной, волны откатывались, собираясь с духом для новой атаки.

Шторм не сумел купить билет на поезд и добирался своим ходом, поэтому опоздал. Прибыв в приморский городок, он с тяжёлым вздохом покатился по улицам, воя, ломая деревья и обрывая провода.

Провода рвались, и в доме у моря погас свет. Четверо зажгли в канделябре свечи, сели вокруг стола и принялись читать друг другу вслух старые истории про волны, про бури, про корабли. Про борьбу и надежду — море всегда рассказывает людям об одном и том же, а те никак не могут запомнить. Собака, покрутясь, улеглась у отсутствующего камина комком дремотной тьмы. Поводя ушами, она слушала. Ей нравилось мерное течение людских голосов и смыслы, сплетающиеся в рыболовную сеть, удерживающие человеческий мир, как гравитация, на привычной орбите.

Было тепло, было страшно. А море ревело и грохотало под окнами, под низкими тучами, и городок в ужасе вздрагивал и вжимал крыши в фундаменты.

— Каждый раз, просыпаясь, удивляюсь: где мы? — сказал кто-то, когда чтение сменилось ненадолго приготовлением чая.

— Как будто этот старый дом где-то между морем и космосом. Сюда ходят поезда.

— По морю или по космосу, ты не помнишь?

— Кажется, по шву между ними.

Они читали чужие истории, пока сплеталась и протягивалась — где-то по шву между морем и космосом — их собственная. Поскрипывали стулья. Море за окном низко, глухо пело, как огромный инопланетный зверь. Угольно-чёрная собака, уснув, подёргивала лапами. Во сне она неслась по улицам, страшно выла и рвала провода.

В окнах напротив появлялись и исчезали маленькие несмелые огоньки — свечи, и странно было смотреть на это укромное движение: люди берегли в своих домах свет.

К утру шторм улёгся, высокое небо несмело заголубело, на деревьях повисли майки и носки, сорванные с верёвок. Собака, трепеща чуткими ушами, поводя влажным носом, уселась на крыльце и уставилась в даль, чистую и свежую, как дом после предпасхальной уборки. Море спокойно дышало, как будто спало.

А на кухне уже варился кофе и гудела стиральная машинка.

Когда улицы заполонило солнце, цветы и туристы, четверо из старого дома собрали чемоданы, упаковали гитару и вызвали такси.

— А где собака? — спросил кто-то.

— Не знаю. Только что под батареей клубочилась.

Они обшарили весь дом, надеясь взять собаку с собой, но та так и не появилась: неподвижно стояли, прислушиваясь к переменам, старые стулья, круглый стол со скатертью в розы, ветвистый канделябр и молчаливый потаённый камин.

А когда четверо, огорчённые, заперли дверь и оставили ключ под ковриком, камин стал угольно-чёрным спаниелем, потянулся и зевнул. Барабаня по полу нестрижеными когтями, он прошёл под батарею и улёгся там лохматым кренделем, и вздохнул — он всё-таки был привязчив. И стал дожидаться новых тех, кто ищет прибежища в бурю.

Опустев, старый дом спал, и его душа подёргивала во сне лапами.