— Олеся Михайловна, будь добра, голубушка, поди-ка сюды, — Наум Ольховский выглянул с печной лежанки — своего излюбленного места, где он спал и читал прессу в любое время года.

— Опять какую-нибудь ерунду придумал? — Пожилая женщина в белой косынке поверх седых волос поднялась из-за кухонного стола.

— Одолел меня вопрос один, душа моя. Подсоби разобраться.

Супруга присела на ступени небольшой деревянной лесенки, с помощью которой Наум взбирался на лежанку.

— Вот окажешься перед самим Господом Богом, — продолжал Ольховский, когда понял, что жена его внимательно слушает, — а он возьми и спроси: что ты, Олесечка Михайловна, в жизни важного сделала? Что ты ему скажешь?

— Ты никак помирать собрался, что ли? Дурень-то, разве о таком думают?

— Рановато ещё, конечно. Но итоги подвести не помешало бы, полагаю.

— Тебе за шестьдесят едва перевалило, а ты уже пожитки собирать решил?

Наум перевернулся и подполз поближе к краю печи, оказавшись с супругой лицом к лицу.

— Михална, трудно тебе, что ли, с мужем парой слов обменяться о вечном? Говорю, хандра меня взяла. Не найду ответа, так и не слезу с печи, сама же меня знаешь.

Женщина вздохнула глубоко, отвернулась к окну.

— Батюшки милостивы, истинно сказано, что мужики до самой крышки гроба не взрослеют. Всё ребячатся, ребячатся всю жизнь. Дитё родила, скажу.

— И всё, что ли?

— А чего ещё Ему от женщины надобно-то? Родила, вырастила, воспитала, уму да разуму научила и в свободное плавание отпустила. Женщина для того и создана. Чего для бабоньки может быть важнее? Жаль только всего лишь один раз миссию выполнила, но как уж Бог послал.

— Да, вам легче, — Наум перевернулся на спину, уставился в потолок, обшитый старой, потрескавшейся вагонкой. — А мне вот чем гордиться? Вся жизнь уж за плечами, а я состояния не заработал, хоромами да палатами царскими не разжился, заводов не организовал, открытия какого научного не совершил, — одним словом, ничего после себя и не оставил. Буду молчать перед Богом, как двоечник перед завучем, как истукан с острова Пасхи.

— Грех жаловаться, Наумушка, — Олеся Михайловна подняла правую руку над головой, погладила супруга по морщинистой щеке. — В армии два года служил? Родину и нас, матерей с детками, от врага кровожадного защищал, охранял?

— Было дело...

— Трудился всю жизнь, рук не покладая. Не лодырничал, как многие. Пример хороший детям подавал трудом честным да трезвым разумом. Разве мало этого?

— Достаточно, голубушка. Да только всё это мелочи какие-то. Такое за плечами у каждого имеется. Масштабу какого-то хочется, понимаешь?

Олеся Михайловна закусила губы, покачала головой и поднялась на ноги.

— Шёл бы ты лучше на гору, внуков проверил, — сказала она, повернувшись лицом к мужу. — Не поубивались они там, лбы не порасшибали? Поди, от санок-то одни щепки уж остались. Да и вечереет уже, мороз крепчает. Веди их домой отогреваться чаем с пирогами. Будешь им свой масштаб демонстрировать: как за один присест три литровых кружки кипятка с целой охапкой ватрушек умять и не лопнуть.

Наум спустился с печи, надел потёртую фуфайку, валенки надвинул на босые ноги. Проходя мимо кладовки, наткнулся на старую дряхлую прялку, которой супруга уже пару лет не пользовалась. Отделил донце от других частей. Прихватил его под мышку и, покачиваясь из стороны в сторону в своей обычной походке, отправился за внуками. Мальчик девяти лет и девочка двумя годками младше брата как раз гостили у них на новогодних каникулах.

Улица встретила Ольховского сгустившейся тьмой, скрипом снега под ногами да гулом электрического трансформатора, стоявшего через дорогу на другой стороне улицы.

На горе, что на окраине села, стоял дикий гомон детских голосов. Ребятня со всех домов сбежалась. Как в этой толпе своих отыскать? Наум решил, что сначала осуществит задуманное. А уж после и внучата отыщутся.

Он забрался на самую вершину горы, где склон был так крут и опасен, что оттуда никто никогда не осмеливался прокатиться. Бросил под ноги донце от прялки, встал на него обеими стопами.

— Нечем гордиться, говоришь? — бубнил себе под нос Наум. — Выкуси-ка! Даёшь рекорд в шестьдесят четыре года! Ура!

Последнее слово он уже кричал во всё горло, потому что в лицо дул ледяной ветер, а донце под валенками набирало сумасшедшую скорость, увозя сельского пенсионера к подножию горы. Детвора, увидев эту картину, дружно замолчала и открыла в удивлении рты.

Однако всё испортили темень и выбранный наугад маршрут спуска. Когда Ольховский набрал максимальную скорость, у него на пути возник естественный природный трамплин в виде огромной заснеженной кочки. В эту же секунду горнолыжно-прядильный снаряд полетел в одну сторону, а Наум, выполнив мастерское троекратное сальто в воздухе, приземлился головой в сугроб в противоположной стороне.

Нужно отдать должное детям. Они быстро прибежали к месту аварии, извлекли Наума из снега. Тот, к счастью, оказался цел и невредим, если не считать набитых снегом рта и ушей. Внуки и вправду тут же отыскались сами и принялись помогать дедушке отряхнуться и встать. Это давалось нелегко, поскольку Ольховский, не переставая, смеялся, падая то и дело на колени.

— Вот и спортсменом стать не получилось, — наконец смог произнести Наум, задыхаясь от хохота. — Рекорда тоже не вышло. Чем же дедушке гордиться?