В детстве Деметриосу всегда приходилось спрашивать, не дожидаясь, пока кто-то обратит внимание на пытливые чёрные глазёнки, то и дело останавливающиеся на чём-нибудь неведомом.

— Это что? 

— Это пифос. 

— Для чего он? 

— В нём хранится зерно до будущего года…

— Это что? 

— Это Мутус, осёл. 

— Для чего он?..

Десятки вопросов. Сотни вопросов. Мальчик рос, вытягивался, учился смотреть вдаль. Вопросы его росли вместе с ним — делались более быстрыми, хищными, ненасытными и ловкими; это мало кто замечал: простая купеческая семья, небольшой благословенный город, — кому интересно, кого озаботит? Разве что старого раба-воспитателя, чьи глаза всё чаще вспыхивали охряными отсветами при странных, лишённых жалости вопросах подопечного…

— Это что? — замер Деметриос однажды, подняв глаза и увидев вдали статую, мощно опёршуюся ногами о берега устья залива. Сверкающий на злом жгучем солнце, молодой человек в лучистом венце пристально смотрел вдаль, на мерцающее марево моря, простёршееся до горизонта.

— Это Бог, — подумав, сказал раб. — Гелиос, Бог-Солнце. Он создал остров и сторожит его днём и ночью.

Ночью Деметриос плохо спал, вертелся на постели, отмахивался от бронзовых дланей, тянущихся к вихрам.

— Ты не был послушным мальчиком, — говорили вечно юные, лишённые морщин ладони. — Ты не слушался старших, ты дерзил в гимнасиуме, ты…

— Нет! — кричал мальчик внутри головы. — Нет, — топал он ногой в отчаянии, — я не делал ничего, что было бы заметно, я не…

— Я, — говорил кто-то высоко вверху, — достаточно того, что видел я. Я берегу остров и своих людей от зла — от чужого зла или от собственного. — И руки продолжали искать его, тянуться… пока не находили.

Наутро мальчик был непривычно тих.

И когда они со старым рабом-воспитателем отправились снова на рынок, где торговали финикийские купцы, старик уж было принялся рассказывать про яркие, сочных красок ткани, про специи в коробочках, про диковинно завитые бороды…

Но Деметриос оборвал рассказ, положив руку на плечо рабу.

— Ведь Он всё это знает? — спросил мальчик очень серьёзно и тихо. Взгляд пытливых глаз был направлен на непокорные кудри громадного Часового.

— Да, разумеется, — оглянувшись на добрых граждан, согласился раб. — Полагаю, тут, на острове… Он, наверное, знает всё.

Мальчик вздрогнул.

— Тогда давай побыстрее купим рыбы и масла, — сказал он. — Мне не слишком интересно, кто к нам приехал. Раз их допустил Он, значит, всё хорошо.

Раб долго смотрел в худенькую костлявую спину, и охристые сполохи волнами перекатывались в укрытых веками зеницах. Покачивая головой, он пошёл следом за мальчишкой, и поступь его сделалась грузной, как никогда прежде.

Деметриос подрастал, учился и делался всё больше похожим на отца — толкового, тороватого купца, проводившего куда больше времени в плаваниях, чем на родном острове. Все в доме были уверены, что в следующий раз Деметриос отправится вместе с отцом; и он, оглядываясь на спину непоколебимого Часового, тоже привык так думать, хотя в раннем детстве больше любил раскрашивать глиняные фигурки. Впрочем, Ему знать лучше, и коль скоро жизнь на Его земле устроена именно так… почему нет?

Однажды, на самом излёте родосского лета, когда взялись шепчущими подпалинами скалистые бока холмов, когда потемнели от тугого вязкого зноя курчавые заросли кустарника на маковках протянувшейся за городом гряды, Деметриос возвращался по изжёлта-серой дороге из пригорода. Старого раба, вечного няньки и прислуги для детей, больше не было рядом: он остался нянчить четвёртого брата Деметриоса, мальчика не по годам задумчивого и любопытного. Впрочем, Деметриос, любя родных, как велит Он, был поглощён в эти дни совершенно другой любовью. Именно она, обволакивая, прижимаясь тесно и знобко, похлёстывала его руками разомлевших ленивых мулов.

Они встретились в этот раз у источника, как часто раньше: Деметриос ждал её, оправляя чистый хитон, Алкея же несла на плече расписную амфору с увенчанной цветами Корой. Они снова говорили, запальчиво и торопливо — о том, как любят друг друга, и руки, и глаза, и губы, и кудри, и… Алкея волновалась, не в силах дождаться сватов, а Деметриос был уверен и светел, потому что Часовой бдил и хранил город. А значит — и их. И их тоже.

Вести о войне прозвучали на следующее утро. Деметриос хмурился и сурово отвечал матери, тщившейся не пустить старших сыновей в ополчение. Вместе с братом восходя на борт триремы, Деметриос, поправляя шлем, утешал плачущую Алкею, обещая, что всё будет хорошо, что враг не прорвётся на Родос, потому что Часовой бдит, однако и детям его не годится сидеть сложа руки.

— Пусть Бог знает лучше, но за ним надлежит следовать, — сказал он.

А юный Никос, строго сжав губы, старался не дрожать, хоть и был бледен как смерть.

И была битва в завершенье стремительной, трудной работы на вёслах, и было пламя, горевшее на вражеских кораблях, и запылал, замешкавшись, «Быстрый гром», на котором были юноши из дальнего выселка, и метались стрелы, и разили копья, и жители города победили, а затем развернулись домой. Деметриосу, принявшему после боя последний вздох Никоса, сочувствовали, советовали: «Крепись, Он знает лучше». Деметриос крепился — тёмный от горя.

Он ещё не знал, что разбитый враг был лишь частью флота, а другие сначала разорили дальние пригороды, а потом направились к городу, лишённому юношей и воинов, беззащитному городу, только и умевшему, что принести человеческую жертву своему Часовому. И безропотно глотая слёзы, легла под жреческий нож дочь чудесного гончара Стратоса Алкея.

Но враги всё же проникли тайком, высадившись вдалеке, ночью: перерезали сторожевой пост и опустили натянутые на входе в бухту цепи. И, пройдя прямо под Ним, в город ворвались безжалостные захватчики.

И сойдя с корабля, Деметриос не узнал сожжённый город. Молча выслушал он вести, не в силах рассказать свою, молча взглянул он в глаза Часовому, всё так же зорко глядящему в дали. Только топнул ногой, в единственное движение вложив весь бессильный гнев и всю ярость на бездействующего Бога.

— Мы сражались за тебя! — закричал он. — А что сделал ты?!

И ноги колосса подломились.