Алевтина Георгиевна не отходила далеко от своего подъезда.

Как и в лучшие свои годы, она продолжала думать, что тот кусочек мироздания, в который она была помещена рукой судьбы, схлопнется и растает без её непрестанной заботы и внимания. Теперь из её полубытия, бестелесной жизни после смерти, ей виделось это всё отчётливее.

Родные оплакали её ещё в две тысячи двадцатом. Как раз только начиналась эта зараза, от которой обещали придумать вакцину, а изобрели или нет — Алевтина узнать не успела. Дочь носила в родительские дни яички и цветы на тесную могилку Старо-Сормовского кладбища, но Алевтина Георгиевна там не прижилась, неуютно — вернулась вслед за поминальным пазиком обратно в свою пятиэтажку.

Так и обиталась во дворе. В квартиру больше не поднималась — ту всё одно переиначили ремонтом («Вот помру — тогда уж всё и выкинете, и сделаете, что хотите, а сейчас не лезьте», — такое было её устное завещание, которое дочь с зятем исполнили в точности) и сдали каким-то чужим людям, приезжим из области, ведущим пресную жизнь «дом — завод — магазин — дом». Алевтина осталась у подъезда, благо, тут она всё устроила под себя ещё в последние лет десять перед смертью: и лавочку покрыла линолеумом, и ноготки в клумбу посадила, и ведёрко поставила, чтобы мусор не разводили.

Место это Алевтина любила, но характер старушки испортился задолго до её последнего телесного дня. Осталась любовь к горящим в темноте окнам, фиалкам на подоконниках, приглушённым звукам телевизоров из форточек — а всё остальное доброе, что светилось в улыбке, когда она ещё была видима для окружающих, будто растворилось. Да если говорить откровенно, и замечать-то её перестали задолго до той новой, выкосившей многих стариков с диабетом, болезни. Здоровались через раз, особенно те соседи, что помоложе. Смотрели, а будто не видели, и шли мимо: затычки в ушах, глаза стеклянные, ни «доброго вечера», ни «как поживаете».

А ведь Алевтина уже тогда, а теперь и подавно, питалась чужими эмоциями — чем ярче, тем вкуснее. Если плоть Алевтины Георгиевны могли ещё порадовать торт «Птичье молоко» или завитушка «Краковской», то теперь за неимением тела оставались ей на десерт только обида, отчаяние, гнев. Счастье-то и восторг, конечно, куда слаще, да только поди их найди!..

Вот на прошлой неделе остановился у её подъезда модный человек в малиновом костюме на велосипеде, несуразный большой квадратный рюкзак за спиной, тоже малиновый. Звонил-звонил в домофон, не дозвонился, сплюнул и поехал восвояси. В слюне его было столько раздражения и досады, что Алевтине хватило на неделю. Но это случилось ещё когда снег лежал, а за последние пару дней наступила пасмурная оттепель, моросило и таяло, люди выходили на улицу редко и нехотя, пробегали торопливо и внутренне замерев — Алевтина только успевала заметить движение рядом, как снова оставалась в одиночестве.

Но не бывало ещё за три года так, чтоб она оголодала совсем. Вот и пасмурный субботний день всё-таки расщедрился: обходя большую грязную лужу на дороге, в её двор завернули мама с малышом лет трёх. У мальчика одна рука сцеплена с маминой, вторая крепко сжимает разноцветный пакет с булочкой-улиткой. Видать, выпросил десерт к ужину.

Алевтина облизнулась: то ли от того, что вспомнила вкус сдобной улитки, то ли потому, что тут же придумала, как от этой умильной парочки поиметь себе пользу. Подобралась сзади, дёрнула прозрачный целлофан за самый край, куда дотянулась. Мальчик ойкнул и выпустил булку из рук — та полетела прямо в мешанину из растаявшего льда, песка и хлорида натрия.

— Ох, Стёпа! — с укоризной и досадой обернулась мама. — Ну вот поэтому и говорила: положи ко мне в сумку, положи!.. А ты: «Нет, нет, сам понесу»!.. Ну вот!

Малыш, неуклюже наклонившись, поднял булочку двумя пальцами, извозякав в луже ещё и варежки, свисавшие на резинке из рукавов. Замер с опущенной головой, не решаясь даже взглянуть на сердитую мать.

Алевтина, блаженно раскрыв рот, замерла между ними, приготовившись плотно поужинать.

— Вот что, — мать выдохнула и продолжила вдруг совсем уже другим тоном: — Неси осторожно, сейчас дойдём до дома, помоем пакет и только тогда откроем, ладно? Я какао тебе сварю.

Алевтина моргнула — или помыслила, что моргнула — разочарованно и удивлённо. И вдруг уловила в свою сторону неизречённое, но отчётливое, тем же голосом, что пообещал какао:

— Хорошо, что булочка-то в пакете, а? Не велика беда ведь. Не стоит испорченного настроения. Смотри, как он её осторожно нёс. А ты подличать! Шла бы всё-таки туда, где тебе теперь место: вот и снега уж почти нет, Пасха в этом году ранняя, а там и твои придут тебя навестить, принесут вкусного, поплачут, вспомнят о тебе хорошее. А как вспомнят и помянут — так и у тебя прибавится сил взлететь повыше. Не до людей станет, не до прошлого. Иди, а?..

Алевтина зажмурилась, потому что плакать ей давно уже не моглось. Тусклое солнце топило сквозь голые ветви деревьев последние почерневшие сугробы у обочины.