С наступлением весны у неё вновь начали расти волосы. Проводя ладонью по голове, она с удивлением обнаружила, что к пальцам больше не пристают крошечные опадающие ворсинки. В отражении зеркала на блестящем черепе обнаружился пушок прозрачно-серого цвета.

Больше всего удивили брови. Она совершенно упустила появление первых волосков. Когда заметила, те были уже длиной с зёрнышко риса, такие же невыразительно бледные, как прежде. А всё же этих засечек хватило, чтобы вернуть лицу намётки женственности.

Волоски бровей не хотели расти красиво, почему-то сразу полезли ниже, к веку, где она всегда выдёргивала их пинцетом. Сейчас рвать волосы не поднималась рука. Она с удивлением смотрела на прозрачно-серые линии, отбившиеся от изгиба брови, и не знала, что с ними делать.

Оставалась последняя капельница, за ней анализы, и она ничего не ждала. В прошлый раз от результатов она ждала так много, что рассыпалась, услышав «всё нормально». Она рассчитывала на чудо, потому что, во-первых, знала, что необходимо верить, а во-вторых, верила. Это давалось нелегко: верить приходилось в огромное количество вещей — в медицину, себя, статистическую благосклонность, силу молитвы, силу самовнушения. Надо было считать себя здоровой, но одновременно и чутко прислушиваться к организму, чтобы не пропустить тревожные сигналы. Медицина и вера трудились в ней одновременно, но не сообща.

Пепельный ёжик волос рос, непривычно мягкий на ощупь. От серого оттенка кожа черепа казалось грязноватой. Не покрасить ли, подумала она, но побоялась. Не хотелось травить эти невзрачные побеги, и так выросшие на ядовитой почве. Раньше срока, раньше, чем она их ждала.

По утрам она опускала на пол ноги, тяжело вставала, тащилась на кухню, прихрамывая. Суставы разойдутся, уговаривала себя она, но может и нет — к этому тоже можно приноровиться. Скоро можно будет вернуться к спорту; не к теннису, конечно, и вряд ли к верховой езде. На ум пришли истории героического преодоления, мужчины и женщины, сражавшиеся в профессиональных состязаниях, несмотря на болезнь. Они не прерывали рутины тренировок, ну, может быть, только на капельницы. Что это значило? Спасло это их? Наверняка спасло. Но, может, убило.

Надо было верить, но верить надо было осторожно и во что-нибудь правильное.

Пора было выводить Кастора, он смотрел бездонными глазами, пока она допивала кофе. Весна пришла рано, с конца марта пригревало солнце, но ветер залезал под куртку, за шею, хватал запястья. Она долго возилась в коридоре, опасаясь замёрзнуть — теперь никогда не знаешь, когда проберёт озноб — и одновременно боясь употеть. Кастору в любую погоду хорошо под защитой коротенького жёсткого меха. Она вспомнила, что кошкам тоже ставят капельницы, задумалась: выпадает ли у них шерсть? Как чувствует себя животное, лишившись шкуры? Стало ужасно жаль всех облысевших кошек, да и собак — не только же кошки, должно быть, болеют.

— Доброе утро! — из раздумий вырвал голос хозяина Пряника, соседа. Она забыла его имя, а теперь спросить уже не было никакой возможности. Пряничный человек как-то застукал её в ужасном состоянии, и она рассказала ему всё — и диагноз, и план лечения. После такой доверительной беседы спрашивать, как его зовут, было поздно. Впрочем, он никогда не обращался по имени к ней, и она втайне надеялась, что неведение их симметрично.

Он похвалил её за отличный вид, осведомился о ходе лечения.

— Вы так достойно всё переносите, — восхитился Пряничный человек. — Настрой очень важен! Вот и волосы уже растут. Скоро всё будет позади!

Она почувствовала, будто обманывает его.

— Да, ну, знаете, тут большое спасибо Кастору, — голос звучал необычайно жизнерадостно, — этот красавчик не даёт мне хандрить!

Кастор посмотрел на хозяйку с укором. Он лучше всех знал, сколько времени она проводит ничком.

Впрочем, размышляла она, оставшись наедине с собакой, это лучше нытья. Пряничный человек прав, настрой очень важен. И она не была настроена жаловаться, тем более вслух, чтобы случайно не превратить жалобу в быль. Мысли — это другое дело, мысль только зародыш слова. Может вырасти в убеждение, а может пропасть, раствориться там, откуда пришла. Мысли бурлили в ней, словно бульон из головастиков, и она выбирала, каких вытащить в питательную среду, обласкать.

Надо было только правильно выбрать.

Пока мыла Кастору лапы, снова вывихнула запястье. Она рассердилась на пса, как бывало всегда, когда он причинял ей боль. Это нерационально, бранила она себя, он собака, он меня обожает, зачем я сержусь на него. Но боль и злость были, а адреса у них не было, и она ругалась на Кастора, швыряла его на пол, топала ногами, кричала. Кастор опускал уши, ей становилось стыдно. Лаская пса здоровой рукой, она плакала ему в загривок, и Кастор пытался вылизать ей лицо.

Последняя капельница. Один только раз ещё пройти долиной боли и бессилия. Она терпеть не могла слабости. В детстве папа говорил: а как же олимпийские спортсменки, вдруг у них месячные во время выступлений? Думаешь, они остаются дома? Нет, спортсменки отправлялись на стадион, а она — в школу, университет, на работу, на нескончаемые круги собственной жизни.

Заболев, стала просить о помощи. Теперь в самые тяжёлые дни к Кастору приходила ситтер; жизнерадостная девушка выводила пса, насыпала ему корм, играла, чтоб не заскучал. Кастор тянул зубами верёвку, радостно лаял при встрече. Она проваливалась в кровать, облегчение и стыд. Пёс — невеликая ответственность, могла бы она справиться без помощи? А если бы возможности нанять ситтера не было? Почему не выводит пса сама, если может?

Кастор возвращался с прогулки, добродушно сопел, пока ситтер мыла ему лапы, потом принимался скулить под дверью спальни. Лёжа в кровати, она уговаривала себя выйти из комнаты. До ухода ситтера оставалось двадцать минут, я сейчас поднимусь, думала она. Но оставалось пятнадцать, затем десять, четыре. Она тяжело выходила, припадая на гудящие ноги, Кастор сходил с ума от восторга и рвался на руки, царапал когтями грудь и живот. Она широко улыбалась, обнимая его, ситтер бодро рапортовала, как хорошо он ел, как воспитанно вёл себя. Уходи уже, думала она, я не хочу больше стоять.

Волосы росли клочками, мягкие и бесформенные. Она задумчиво и с нежностью погладила виски. Ей хотелось узнать их судьбу перед завтрашней капельницей. Теперь, когда они были длиной с ноготь, стало заметно — их всё ещё мало, это пока не все. Чёрточки на бровях можно было сосчитать. Это были первые, непокорные всходы, упрямо вылезшие наперекор карбоплатине, дексаметазону, бевацизумабу, паклитакселу. Она приветствовала безумство храбрых! Неожиданно рассмеялась и, увидев в дверях комнаты силуэт ситтера, не смутилась, не свела суровостью лицо.

— Надо корм ещё заказать, там на три дня осталось, — затараторила девочка. Знала, что после капельницы быт станет сложнее, готовилась. — И косточку из воловьих жил, он старую уже совсем дожевал.

Она кивнула, потрепала загривок Кастору, выходя из квартиры. Надо было сдавать кровь, и ехать не хотелось. Теперь даже от уколов в руку она начинала скулить. Эта маленькая боль, жало шприца, раньше только значила — я молодец, слежу за собой! А теперь маленькая боль приводила за руку большую, а та — неделю рвоты, насморка, диареи, головной боли и слабости, коматозного сна и равнодушия ко всему. Она нахмурилась. Просто вены устали и исколоты, ловить их сложно, теперь уколы ставят в нежные места — тыльную сторону ладони или на три пальца под пульсом. Оттого и стало больней, а не из-за придуманных драм.

Медсестра — повезло! — нащупала венку в сгибе локтя, ловко поймала.

— Как хорошо у вас уже волосы растут.

— Да, представляете, даже брови вернулись! Ну, впереди последняя капельница, ещё успеют выпасть, может быть.

— Эти выпадут, вылезут другие! — медсестра ловко намотала бинт, запретила сгибать, велела не снимать полчаса.

Завтра, она знала, уже с вечера, накачанная ядом, она провалится в марево. Будет мутно и нехорошо, но не пронзительно больно, а так, словно она отяжелела на несколько тонн и неподъёмно тонула в вареве токсичных соков. Казалось, если сосредоточиться, можно почувствовать, как по венам бегут препараты, всасываются в ткани, методично расправляются с её клетками. Она всегда воображала ловких убийц, которые вместе с преступником вырезают всю деревню; или бомбу, падающую к ней во внутренние органы, безразличную к мирным жителям, посевам, пейзажам. Она терпеливо ждала конца боевых действий, чтобы начать снова возделывать уставшие поля.

В конечном счёте всё это не было ужасно, и раз она это вынесла, значит, это было выносимо.

Возвращаясь домой пешком, она скинула куртку: припекало. С понедельника обещали запоздалый снег и целую неделю заморозков. Хорошо, что не придётся гулять с Кастором самой: она наняла ситтера на все дни восстановления, отвернувшись от стыда и чувства вины. В конце концов, это была последняя капельница. Пёс будет счастлив возиться в снегу, хотя он счастлив и рыть молодые побеги травы, обнюхивать стволы тонких деревьев с набухшими почками. Не переморозило бы всё к чертям, нахмурилась она, расцветёт ли сирень? Впрочем, всех побегов не выморозит, какие-то завязываются раньше, другие позже, что-нибудь да проклюнется.

Придя в пустой дом, она прошагала босыми ногами в ванную, вымыла руки. Отражение в зеркале ей улыбалось. Она разложила бритву и пинцет.

Надо было верить, что волосы снова вырастут.