— Хочу на балкон, — прохрипела Тамара Ильинична.

Первая соседка засуетилась вокруг неё:

— Томочка, только-только весна пришла, холодно же...

— А я хочу.

— Простынешь, помрёшь раньше времени, — закудахтала вторая соседка.

— Вам же лучше, — сжала жёлтые кулачки старуха. — Не успею завещание переписать, так и разделите квартирку-то мою. Только ради квартирки и бегаете.

— Что же ты, Томочка, мы помочь...

— Отлично. Карету мне... и к нотариусу. Проверим вашу милость.

Она захохотала, затряслась вся. Зашлась кашлем, поперхнулась, умолкла. Соседки пристыженно молчали.

— На балкон!

— На всё воля умирающей, — оскалилась улыбкой первая и пошла искать каракулевую шапку.

Тамару Ильиничну закутали в поеденную молью шубу, нахлобучили на безволосую голову шапку, сверху замотали пуховым платком. Вынесли её, костлявую, на балкончик, что нависал над главной улицей маленького города, притащили две табуретки и стул с резной спинкой. Тамара Ильинична едва могла сидеть — первая соседка обычно бурчала, выйдя из квартиры:

— Ей уже на кладбище прогулы ставят.

Вторая поддерживала:

— Столько труда, и всё ради какой-то жалкой половинки квартиры, да она стоит сейчас — тьфу...

— Так откажись, а я ещё похлопочу.

— Да ну щас прям! Поровну, так поровну.

Они шептались на лестничной клетке, оставив Тамару Ильиничну одну. Склонялись друг к другу, едва размыкая сморщенные губы, боялись, что вредная старуха услышит и назло им отпишет квартиру каким-нибудь далёким внукам-племянникам.

В последние дни Тамара Ильинична стала тихой и почти не дышала, разве что крутила тонкой костлявой рукой, сжимая в ней брошку в виде тёмно-зелёного листа. Соседки подумывали звать батюшку, готовили гробовые вещи, перестирывали, гладили, вливали в Тамару Ильиничну воду с ложечки, и вода свободно лилась по подбородку.

— Отходит, — крестились соседки и прятали улыбки.

А тут глянь, заболтала, как молодая, да ещё и на балкон ей хочется. Апрель только какой-то холодный в этом году выдался, даже снегом иногда по утрам сыплет. Расстроенные соседки часами сидели рядом с Тамарой Ильиничной, глядели, как под ногами бродят мамы с колясками, как хлюпают по лужам резиновые сапоги, текут механической рекой машины. Поглядывали на часы: где там костлявая, почему задерживается?

Уходить Тамара Ильинична не спешила. Даже спала теперь на балконе, скрюченная, едва дышащая. Каждое утро соседки крестились перед образами, целовали нательные крестики и шли, ожидая увидеть насмерть замёрзшую Тамару Ильиничну. Упрямо выглядывали из шубы проницательные глаза, желтели щёки.

— Думала, бросили меня с концами, — приветствовала соседок Тамара Ильинична. Белки её глаз тоже стали ярко-жёлтые. «Печёнка отказывает», — шептались соседки. Казалось, что даже шуба её зазеленела чем-то вроде мха.

Тамара Ильинична глубоко дышала, ловила редкие холодные лучи солнца. Вроде как прощалась с жизнью, глядя в небо, на тонкие разводы облаков. Улыбалась соседкам, шутила. Извинялась за себя, несносную. Раздавала подарки: то серёжки передарит — поищите там, в шкатулке, — то нитку искусственного жемчуга. Только брошку свою не отдавала, дышала на неё, словно бы пытаясь согреть. Соседки всерьёз подумывали, не сбросить ли живучую, почти столетнюю бабку с балкона.

Со временем стало легче, прониклись даже. Гладили Тамару Ильиничну по волосам, отмахивались от её извинений.

— Она вчера улыбнулась... как я прямо. Копия. Так жутко стало, господи, прости. А если и мы потом вот так?.. — спросила как-то вторая, отводя глаза.

— Чепуху не мели, — злилась первая. — У нас дети, внуки. У нас полжизни ещё впереди.

Баловали Тамару Ильиничну то вишнёвым пирогом, то мятными леденцами. Она улыбалась, благодарила.

А потом проснулись в очередное утро, тёплое, совсем майское. Сразу же запахло прогретой землёй, проклюнувшимися будто бы за ночь почками, солнечным светом. Соседки отложили платки, принарядились, пошли на вечный свой пост.

И застыли на пороге балкона — то ли изумлённые, то ли напуганные.

Тамара Ильинична улыбалась сморщенным лицом — оно стало зеленоватым, совсем больным. Старушка держалась ладонями за стул, и казалось, что от рук, от ног её пошли бледные тонкие корни, паутинка, мелкая вязь. Волосы, почти облетевшие с головы, наросли за ночь и теперь сияли золотистым одуванчиковым пухом.

Одна из соседок, едва прикрыв удивлённый рот, дунула, и пух сорвался с головы, полетел, подхваченный тёплым майским ветром, в новую свою историю. Тамара Ильинична, к смерти переродившаяся в свет и предчувствие скорого тепла, всё ещё улыбалась зелёным лицом.

Переглянулись, перекрестились соседки. Начали читать молитвы над лысой головой.

Под окнами, прямо возле дороги, пробивая старый асфальт, тянулись к солнцу первые яично-жёлтые одуванчики.