(Из дневниковых записей г-на N)

В тот год заход солнца беспокоил меня всё больше. У меня вошло в привычку каждый вечер усаживаться у окна и наблюдать медленное погружение светила за черту горизонта. Вот полыхает купол собора, и отблески этого пожара бегают по стёклам окон верхних этажей. Вот огненная полоска очерчивает силуэт облаков, синеющих над крышами города. А вот я остаюсь уже вовсе без света, сражённый всё той же тайной, во все времена года неизменной, немного по-разному длящейся и зримой в иных красках. Что это за тайна, спросите вы? Я сейчас расскажу. Я сильно взволнован, даже когда пишу. Очевидно, что природа этой тайны для меня самого до сих пор не до конца понятна, даже когда это свершилось.

Всё началось внезапно. В моём характере всегда присутствовала доля экзальтации. Но друзья любили меня за это. Любили и захваливали они меня и в тот вечер, когда я прочёл им собственный перевод из старинного немецкого поэта Дитриха фон Руэ. С того времени эти строки назойливо вертелись в моём сознании, когда я смотрел вслед уходящему солнцу, провожая и приветствуя его одновременно. Мой перевод немного в стиле Аполлинера — в том смысле, что без знаков препинания (простите мне эту маленькую шалость, ведь меня есть за что простить — за великую идею! Ах да. Надо по порядку. Ведь вы пока ничего не знаете!). Итак, вот эти строки:

Встаёт осеннее солнце
Оно меняет значенье рассветов
Оно связывает мысли в поэму
Жёсткой нитью жизни и смерти
Встаёт осеннее солнце
В его свете гаснут печали
Его луч делит время
На «мгновение вечности» и «после»

Надобно вам знать, что с юных лет я был очень увлечён Эдуардом Леруа и Пьером Тейяром де Шарденом; немного кружил мне голову неоплатонизм со своими эманациями и Единым. Странный набор предпочтений для человека нашего славного века, когда неосторожное слово или неправильные связи могли дорого стоить такому романтику, как я. Слава Богу, никто из моих знакомых не погнался за серебрениками новоявленных первосвященников светлого будущего. Воспользовавшись счастливым случаем, я уехал из страны, которая перестала быть колыбелью моего духа. И уже в новой обстановке, получив доступ к интереснейшей литературе, я занялся своими изобретениями, мечтами, возможно, иллюзиями... Всё это так пьянило меня, что я почти не грустил о Родине, впрочем, как и другие, разделившие мою судьбу. Я не считал себя несчастным, тосковал в меру. Ан нет! Привираю! Счастливым я себя считал! Счастливым и свободным.

В тот вечер, после чтения из Дитриха фон Руэ и ещё нескольких старых мастеров по выбору приглашённых гостей, ко мне подошёл незнакомый старик. Не ведаю до сих пор, кто бы мог его привести, ибо друзья, зная вычурность моего характера, не позволили бы проникнуть в мой мир чужаку. А это был чужак. Он отравил меня новыми именами и сумасбродными речами. Я смеялся б над ним, если среди всего, что он говорил, наряду с Фулканелли, Николасом Фламелем, Альбертом Великим и прочими знаменитыми чудаками не прозвучала фамилия Вернадского.

— Вернадский, — протянул я задумчиво. — Я слышал ранее... А что, он тоже, по-вашему, алхимик?

Мне было задористо-весело, пока старик не рассказал мне основательно и здраво про концепцию ноосферы этого самого Вернадского. Тут я почувствовал, что попал в свою колею, и завёл с ним разговор про излюбленного мной де Шардена, всё еще недоумевая, как можно сочетать научность с алхимическим вздором. Когда он закончил анализ идей обоих мыслителей, меня тянуло улыбаться — широко, не стесняясь.

— Вы — поэт, молодой человек. А как поэт, должны чувствовать тонко, — скрипел его голос, манерно растягивая окончания фраз.

— Допустим, что поэт, но, помилуйте, какой же я молодой! — рассмеялся я, будучи завидным холостяком пятидесяти лет.

— Вы молоды! Молоды! Я видел таких, как вы, самоуверенных молодых людей сотни, тысячи! Во все времена они твердили мне о своей умудрённости. Но что они знают о мудрости? Что вы, скажите мне, знаете о мудрости?!

Он распалялся. В глазах его блестел огонёк. Старик изумлял меня всё больше.

— О мудрости имеет право говорить лишь тот, кто держал в руках философский камень.

Я посерьёзнел. И правильно! Именно с того момента старик перестал казаться мне сумасшедшим. Рациональности его повествования мог бы позавидовать любой профессор математики или философии. Это тем более парадоксально, что поворот к свету разума произошёл после упоминания сказочного артефакта, этого алхимического идеала всех времён и народов. Но я не психолог, и мне трудно объяснить произошедшее темпераментом говорившего или его бессознательно подавляемыми комплексами, или ещё чем-то модным в современной психологической науке. Для меня теперь очевидно одно: он говорил, и эманации его слов впивались в мою душу, отравляя разум. Опиум его идей рисовал невообразимо прекрасные образы, способные конкурировать с утопическими идеалами Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы. То Единое, что высветилось умелыми речами хитрого старца, изменило мою жизнь, изменило природу моего существования! Человек ли он был? Как я могу ответить на этот вопрос теперь, не будучи способен определить собственную природу?

На следующее утро я проснулся с лучами восходящего солнца. Ах, этот свет, он радовал меня! «Сегодня я начну свои наблюдения, свой эксперимент!» — подумал я. Да, я кипел тогда удивительной энергией, которая почти покинула меня на исходе трёхсот шестидесяти пяти дней — того срока, который был отведён для воплощения задуманного.

Встаёт осеннее солнце
Оно меняет значенье рассветов...

Новая природа человечества рисовалась мне в теории довольно отчётливо, но я не мог понять, как воплотить на практике столь волновавший меня замысел. Солнце было тем образом, за который уверенно цеплялось моё сознание. Ноосфера, солнце, человек, тело, душа... Я взвешивал каждое слово, играя всеми возможными смыслами, вспоминал мифы и легенды, а также фрагменты старинных рукописей, с которыми я ознакомился уже здесь, за границей. Ничего бы этого со мной не случилось, останься я на Родине... Впрочем, мне кажется, что остаётся слишком мало времени для праздных рассуждений — я должен успеть дописать свою историю, чтобы каждый, кто прочтёт её, смог повторить за мной и приблизить к Единому всё человечество. Через своё преображение. О, великая Алхимия! Старик был прав! Не надо получать какие-то там вещества! Основными элементами, с которыми должен обращаться алхимик, являются... Но тс-с-с! Нет, до этого ты должен дойти сам, мой дорогой читатель! В этом кроется смысл великого внутреннего делания! Ведь и я к этому пришёл не сразу. День за днём я наблюдал солнце, как оно встаёт, движется по небу и садится. Я созерцал солнце везде и всюду — в воде, в зеркале, на кувшине, на серебряной ложке, шёлке занавесей, стекле, на коже человека... Много тысяч часов прошло в этом странном времяпрепровождении... Я был словно дзенский монах, ищущий просветления в чём-то простом, что почти под рукой, но по-прежнему закрыто для духовного взора.

Тайна оставалась непостижимой. Я отчаивался. Я стал наблюдать и просчитывать циклы движения солнца.

Встаёт осеннее солнце
В его свете гаснут печали
Его луч делит время
На «мгновение вечности» и «после»

Мои наблюдения растворялись в воздухе и свете. Я растворялся в них. Я повторял стихи, я вспоминал, о чём мне говорил старик. А ведь помимо всего прочего он цитировал Евангелие от Матфея. Помните, вот это? «Небесное царство будет подобно десяти девушкам, которые взяли светильники и вышли встречать жениха». В этой притче говорится о тех пяти девах, что бодрствовали и имели масло для светильников, а также о других пяти, что не сохранили светильники зажжёнными. «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа...»

Я так увлёкся мыслями старика и великой идеей, возникшей во мне самом, что не обращал внимания на причудливость, с которой христианская притча была вплетена в его рассуждения. А надо было бы православному человеку задуматься над этим! Дух Европы через эстетику готического шрифта, как тот старик, отравил мои мысли. Впрочем, о чём я?! Ведь я достиг желаемого! Сейчас я ощущаю то новое, что ждёт каждого из рода человеческого, способного повторить мой эксперимент.

По прошествии полугода наблюдений и размышлений я заметил, что ритмы моего сна изменились. Для глубокой фазы стало требоваться меньше времени. Я начал больше читать и созерцать. Я ограничил себя в общении двумя-тремя ближайшими друзьями, которые если и не поддерживали мой энтузиазм, то, по крайней мере, не смеялись надо мной, не называли меня одержимым. С ними я мог подолгу беседовать и шлифовать свои идеи. Именно по причине того, что я не отказался от общения, а оттачивал свою мысль, подвергал её всяческому рассмотрению, я могу сейчас смело утверждать, что нигде не ошибся. Единственное, о чём я жалею, так это о том, что не могу сейчас понять свою природу, находясь уже внутри нового состояния, будучи причастным ноосфере.

Тогда же я подолгу рассматривал гравюру Дюрера «Аполлон и Диана», размышляя о двойственной природе света. Без света нет тьмы. Без ночи нельзя утверждать существование света. На изображении Аполлон натягивает тетиву лука. Вот оно, думал я, действующее начало света! Солнце и бодрствование против мягкой, сидящей как в дрёме Дианы. Неужели так просто? Нет, не просто... Не просто было научиться человеку всегда бодрствовать! Я искал некий тайный механизм, способный сделать человека неуязвимым для сна. Древние считали сон братом смерти. Гипнос и Танатос — ещё одна смысловая пара, дополняющая сестру и брата. Понять скрытый смысл этих противоположностей означало для меня приблизиться к открытию философского камня. Я больше не мыслил его как артефакт, но считал внутренним состоянием человека, который не может умереть, ибо он познал природу света — природу жизни.

Мне казалось всё более очевидным, что физиологическое понимание бодрствования и символическое, заключённое в христианской притче, совпадают. Разум же человека, постигнувший это совпадение в совершенстве, способен привести к постепенному образованию ноосферы, в которую человеческие существа будут вовлекаться поочерёдно, научаясь на примере других. В этом и заключалась моя великая идея: подарить людям бессмертие.

Для воплощения идеи в жизнь требовалось всего лишь узреть очевидное, увидеть в повседневных вещах борьбу света и тени, сна (смерти) и жизни. Мои беседы с друзьями приняли с этого момента ещё более серьёзный характер. Через несколько месяцев из трёх посещавших меня друзей остался лишь один — единственный, кто верил в мой эксперимент. Этот последний также занимался опытами по сокращению времени сна. Однако на нём, в отличие от меня, отчётливо проступали признаки утомлённости: круги под глазами, замедленная или, наоборот, чрезмерно ускоренная речь. Он делался всё раздражительнее. Я объяснял это тем, что он не принимал, как я, солнечных ванн, не созерцал солнца на восходе и закате, а значит, его ритм бодрствования был не так совершенен, как мой, полностью сообразованный с жизнью светила. Однажды он исчез. Я не знаю, что с ним стало. К тому моменту я тревожился за успех эксперимента. Каждый вечер я провожал солнце, соизмеряя его бег и своё самочувствие.

Полюбив солнце, я возненавидел певцов ночи. Мне казалось, что они тянут мир в пропасть, не дают желающим взлететь. Я сжёг некогда любимую мной картину Вильяма Дегува де Нункве, на которой под звёздным небом в аккуратном саду кружили ангелы ночи. Я стал глух к пластике этих символических фигур. Я устроил жертвенник своему новому богу света. Туда же отправился томик Бодлера с его стонами о лунных женщинах.

Год был на исходе, когда я научился не спать совсем. Теперь я стал свободен по-настоящему! Разум освободился от тягот материи! К тому моменту я питался солнечным светом, который преображал моё тело. Из дома были убраны зеркала, так как они отсвечивали от меня. Я боялся, что находящиеся вокруг предметы могут воспламениться от этих архимедовых зеркал. Внутренний мой свет заставлял меня ликовать! Я писал стихи и музыку! Я стал таким лёгким, словно бестелесным!

Встаёт осеннее солнце
В его свете гаснут печали

Радость, непреходящая эйфория захлестнули меня! Солнце побороло печаль! Свершилось! Свет победил смерть, и я буду жить вечно! И все люди смогут, как я, жить вечно! В гармонии Разума и Света! Тогда я и решил записать историю своего эксперимента по воплощению лучшей из идей.

Сейчас, заканчивая писать эти строки, я полностью осознаю себя бодрствующим. И кстати, совершенно успокоился. Это не сон. Я прекрасно чувствую себя. Я вижу свою лучащуюся светом руку, сжимающую чернильное перо. Я осознаю, что перешагнул грань «мгновения вечности». Я нахожусь «после». Я внезапно понял, что сменил человеческую природу на природу света. Рука становится всё прозрачнее, а перо тяжелее. Я не буду больше утруждать себя выведением букв — для того, кто стремится к совершенству, как я, к вечной идее, к великому состоянию, сказано уже достаточно. Дерзай, неведомый друг! Прощай! До встречи здесь!

Я счастлив!..