В кабинете у главного редактора журнала «Наш век» сидел известный всему городу литератор Лев Николаевич Гарниров и пил чай с сушёными финиками, когда в дверь робко постучали, а затем в её проёме блеснула залысинами голова мужичка средних лет.

— Кого ещё нелёгкая? — буркнул редактор. — Ну, заходите, что ли, раз вы и так наполовину уже здесь, не создавайте сквозняк. Извините, мэтр, я тут прервусь на секундочку, — кивнул он развалившемуся в кресле именитому собеседнику.

Внезапный гость, не замешкавшись, проскользнул внутрь помещения и, смущённо теребя нос, произнёс:

— Я, так сказать, насчёт рукописи своей побеспокоить. Пьеса «К чёрту на кулички», помните? Уже третий месяц пошёл, как вы ответ дать обещались.

— Раз обещали — дадим. Кто вы тут у нас, освежитесь-ка в памяти.

Посетитель с надеждой в голосе отрапортовал:

— Мухин я, Мухин Платон Иванович.

— Те-ак-с, — редактор потёр ладоши и начал озираться по сторонам в поисках рукописи. — Куда ж она задевалась, проклятущая?

Затем он пошарил взглядом по полкам, прошёлся по стеллажам.

— Ума не приложу, хоть убей. А вы точно нам её передавали? Может, в какое другое место отнесли?

— Не, куда раньше отнёс, отовсюду вернули уже, — ответил мужик, простодушно улыбаясь, — вы последние. Посмотрите повнимательней, прозрачная такая папочка с жёлтым корешком.

Наконец искомая папка была найдена на подоконнике под электрочайником.

— Ваша?

Мухин кивнул.

— Ну тогда забирайте макулатуру вашу, бога ради.

Редактор брезгливо смахнул пыль с папки и передал её визитёру, стараясь держать рукопись таким образом, чтобы в глаза не бросалось сальное пятно в нижнем углу титульной страницы.

Мужик, осознав, что ему только что дали от ворот поворот, безвольно опустил глаза и ссутулился.

— И примите дружеский совет профессионала, — добавил редактор, горько усмехнувшись, — не пишите уже больше. Займитесь чем-нибудь стоящим. Резьбой по дереву, там, макраме, йогой. Можете также смело прыгать с парашютом, играть на гитаре, плести корзины. В общем, занимайтесь чем угодно. Но только окажите любезность себе и окружающим — не пишите.

Мужик, всё так же уныло сутулясь, медленно вышел.

— Так, на чём мы с вами остановились? — повернулся редактор к литератору, когда за несчастным автором захлопнулась дверь. — Ах да. Вот уже третий месяц пошёл, как все мы с нетерпением ждём вашу новую работу. Но воз, как говорится, и ныне там. Что же мешает вам сдать рукопись, наконец? Разве мы не перечислили вам аванс? Перечислили. Причём дважды даже. Мы трижды напрасно резервировали под вас полосы в нашем издании, а в прошлом месяце так вообще — выпуск тиража задержали. Читатели в недоумении. Спонсоры волнуются. Поэтому в данной связи у меня к вам только один вопрос — когда?

Гарниров отставил кружку и прочистил горло.

— Пьеса покамест в работе.

— Мы это уже слышали.

— Остались последние штрихи.

— И это мы тоже знаем. Вы мне, пожалуйста, конкретику, конкретику дайте.

— На следующей неделе предполагаю приступить к контрольной вычитке...

Литератор блефовал. На самом деле он вовсе не собирался вычитывать пьесу. Потому как вычитать там возможно было всего четыре слова: «Акт первый, действие первое».

Но это была ещё только половина беды. А главное заключалось в том, что автор твёрдо знал нечто, о чём не подозревал больше никто на свете: маститый мэтр напрочь исписался. Ни единой мысли за последние полгода, ни единой строчки, ни одной паршивенькой буквы. Ничего!

— ...И можете даже не сомневаться, что через месяц все увидят её на страницах вашего уважаемого издания, — добавил Лев Николаевич убедительным тоном.

«Повеситься, что ли?» — мелькнула у него шальная мысль, когда он, галантно раскланиваясь, выходил из кабинета.

Расставшись с редактором, Гарниров мрачнее тучи направил стопы прямиком в туалет. В животе у него пронзительно урчало. То ли на нервной почве, то ли финики были старыми.

Исполнив дело, Гарниров растерянно огляделся в поисках туалетной бумаги: хотя бы завалящей газетёнки, а ещё лучше — экземплярчика журнала «Наш век».

Его блуждающий взгляд ненароком упал на урну, из которой торчал жёлтенький сальный корешок: «Опаньки, да это ж пьеса того никчёмного писюка! Так вот где, значит, нашло последний приют графоманство. Очень символично. Ну что ж, за неимением гербовой...»

Литератор вытащил двумя пальцами папку. Внезапно в нём проснулся профессиональный интерес или, если хотите, профессиональная ревность, и он, устроившись поудобнее, углубился в чтение.

Так незаметно пролетели полчаса. В дверцу кабины уже раз десять требовательно стучали, а он всё никак не мог заставить себя оторваться от чтива. Мэтр уже не помышлял наложить на себя руки.

Ровно через месяц, как и предсказывал мэтр, в журнале «Наш век» вышла пьеса, которая произвела настоящий фурор в областной литературной среде. Все сошлись во мнении, что это, безусловно, лучшее творение Гарнирова, так сказать, вершина его творческой мысли. В мэрии по этому поводу закатили большой приём, на котором присутствовал весь культурный бомонд. Ах да, пьеса называлась «К бесу на каравай».

Пока виновник торжества скромно принимал поздравления, редактор, светясь от блаженства, трубил со сцены в микрофон, что за последние двадцать лет он не то что не издавал — не читал более яркого и самобытного произведения, чем «К бесу на каравай». Ему рукоплескал зал. Аплодисменты изредка прерывались хлопками, которые издавали откупориваемые бутылки шампанского.

А в это же самое время в малогабаритной квартире, затерявшейся где-то на окраине города, сидел, обхватив руками плешь, невостребованный драматург Мухин и в поисках вдохновения, а может, пытаясь уйти от действительности, пил горькую. Рядом с ним на кушетке прикорнула его жена, держа в руках последний выпуск «Нашего века», и тыкала в строчки худым длинным пальцем.

— Читал уже новую пьесу Гарнирова? Нет ещё? Ознакомься, не поленись. Заодно поучись у классика, как писать следует. А ещё лучше, вообще заканчивай эту бодягу, озаботься чем-нибудь общественно полезным, наконец, карьерой займись, ремонт вон на кухне сделай. Гарниров — настоящий талант. Подумай, кто ты рядом с ним? Жалкий бездарь, без-дарь. Без дара, короче! Бросай ты это дело, не твоё оно вовсе. Себя вон истрепал, меня всю измучил. Горе ты моё луковое, — всхлипнула она, и прижала понурую голову бездаря к груди.