Тишина должна быть в скриптории, однако цистерцианец Олаф из Кёльна, по всей видимости, так не считал. Он болтал без устали и не был изгнан лишь потому, что Господь наградил рисовальщика талантом в миниатюрах и маргиналиях. Братьям только и оставалось, что мысленно благодарить Олафа за урок терпения, этой величайшей из добродетелей. Меж тем очередная его история заинтересовала меня.

Вот что он рассказал.

«В ту пору я состоял новицием при магистре Иоганне из Ксантена, вместе проповедовали мы крест против сарацин в Утрехтском епископстве. В одной деревне подошёл к нам некто и спросил, не согласится ли достопочтенный Иоганн осмотреть его родственницу, одержимую бесом. Мой наставник без промедления отправился за просящим, ибо известен как ревностный борец с нечистым.

Женщину ту мы нашли опустошённой. Второй день лежала она недвижима, будто незаполненная оболочка. Родня её объясняла это просто: бес, дескать, ушёл по делам, но скоро вернётся, так он сам сказал.

Ровно в полдень следующего дня несчастная поднялась и, увидев магистра Иоганна, рассмеялась тому в лицо, и смех её быв ужасен, и голос её быв что звериный рёв:

«Вижу, и ты здесь, Иоганн из Ксантена. Много же погубил ты нашего брата, да вот теперь и твоё время вышло!»

Иоганн не выказал испуга, а лишь спросил:

«Тебе известно моё имя, мне же твоё — нет. Назови себя, бес!» — ибо то говорила не женщина, но бес говорил через неё.

«Не тебе обхитрить хитрого! — расхохотался нечистый. — Ведь узнав имя моё, ты сможешь противостоять мне. Послушай лучше, где был я в эти дни и что делал, и узри всю тщету борьбы против нас».

Вот что рассказал бес.

«Аббат Антоний из францисканского монастыря в Платтеншпиле являлся образцом добродетели, служил примером мудрости и скромности, стоял за веру и монастырь, мужественно сносил невзгоды.

Как же радостно было узнать, что человек, подобный святому, возлёг на смертное ложе и корчит того лихорадка! На тысячу миль разлетелась добрая весть, и сотни бесов набились в келью умирающего, дабы потешиться. Недоступные смертному взору, мы выли и гоготали, кривлялись и свершали непотребства друг с дружкою у изголовья кровати его, и день, и два, а аббат всё не умирал.

Утром третьего дня он призвал духовника, с достоинством исповедовался, причастился и после молвил угасающим голосом:

„Слышу... Слышу врагов рода человечьего. Жизнь я посвятил борьбе с вами и изучению мерзостей ваших. На смертном же одре хочу одного: закрыть пробелы познания. Увидеть вас и выяснить имена ваши. После же умру спокойно“.

Тогда явился Антонию старший средь нас в облике чернейшего эфиопа, блестя зубами изрёк:

„Сними святой крест и монашеские одеяния, разреши нам терзать плоть твою, только тогда откроемся тебе“.

Монах, поразмыслив, согласился. Снял с себя крест, скинул робу сурового сукна, и, оставив на голове лишь малый куколь, предстал пред нами в своём неприглядном естестве.

„Глупец! — захохотал старший средь нас. — На что тебе те знания, коли ты не доживёшь и до полудня! Мы же покуражимся над тобою сполна!“

Сказав это, он явил аббату своё истинное обличие, назвал себя, затем принялся мучить старика, но не слишком усердно, дабы и нам оставить немного удовольствия. Прочие бесы повторили то же.

Когда пришёл мой черёд, тело было изорвано и обезображено. Великих сил стоило Антонию удерживать в нём душу свою. В злобе я запустил лапу в нутро его, он же лишь всхрипнул, но остался жив. Умер аббат лишь к полудню, порадовав последнего из нас».

«На том, Иоганн из Ксантена, мой рассказ закончен, — пробасил бес. — Обещаю, ты примешь бо́льшие мучения от меня, если не отступишь сейчас же от этой женщины!»

Магистр Иоганн ответил мудро:

«Я уйду, но не потому, что страшусь тебя, а потому, что если покинешь ты сию женщину, то ляжет она, словно сброшенная перчатка. Ей уже за тридцать, и без того пора на тот свет собираться. Ни работать, ни детей рожать не сможет, и в монастырь её не возьмут по понятным причинам. Какой в том прок, что я изгоню тебя?»

Напоследок мой наставник посоветовал родне привязать женщину в соседней роще, дабы воплями не беспокоила она их сон. Мы же отбыли из той деревни и ещё засветло были в Дуйсбурге, где набрали многие средства во благо сарацинского похода.

Цистерцианец Олаф из Кёльна закончил свой рассказ и уж было принялся за новый, но я остановил его, сказав так:

«История аббата Антония мне известна. О чём поведал бес — правда, да только не вся. А полуправда, согласитесь, есть та же ложь».

Тогда Олаф принялся умолять закончить эту историю, братия присоединилась к нему. Пришлось мне самому нарушить любезную тишину скриптория.

Вот что я рассказал.

«Верно, что аббат Антоний был раздет и заради познаний принял мучительную смерть. Конечно, сей достойный муж попал в рай. Но известно ли вам, что в раю для францисканцев устроены отдельные скромные врата, у которых встречает монахов сам святой Франциск? Много лет назад достопочтенному пресвитеру Бернарду из Нивеля было явлено это во сне, о чём тот поведал многим. Аббат Антоний так же был о том осведомлён.

Попав на небеса в одном лишь малом куколе на голове, он поверг тамошнее общество в большое смущение. Вратари при виде его заперли францисканские ворота, а Святой Франциск всплеснул руками и некоторое время рассматривал аббата с недовольством. После отвёл в сторонку и сказал, что даже несмотря на великие заслуги и мученическую смерть, пропустить аббата в рай в столь непотребном виде не представляется возможным. Придётся тому вернуться в монастырь и надеть хотя бы тунику.

„Ступай немедля!“ — воскликнул недовольный Франциск, взмахнул рукой и поспешил к другому монаху, явившемуся пред вратами в полном облачении. Аббат же живым очнулся в своей келье. Раны, нанесённые бесами, чудесным образом исчезли.

Поразмыслив, Антоний решил прежде закончить дела земные, а уж после вернуться на небеса, на сей раз порядочным образом. Ибо что несколько лет для вечности рая? Лишь секунда малая.

Запершись в скриптории, денно и нощно работал он над своим каталогом, над книгой, название которой „Азбука бесов“. Над той самой книгой, которую сейчас мы, братья, переписываем и множим. Разве не стало бы преступлением унести с собою на небеса знания о бесовских именах и об их обличии?»

Братья закивали, на этом я закончил свой рассказ, но блаженная тишина в скриптории так и не наступила. Олаф, ну конечно же он:

«Объясни же...»

Я прервал его:

«Не кажется ли тебе, брат-цистерцианец, что сегодня многому делу ты предпочёл многие слова? Взгляни лучше на свою миниатюру: я говорил тебе, что бес имени Гиб-брр волосами страшен, имеет взгляд пылающий и змей заместо рук. Ты ж изобразил среднее между молью и рыболовным крючком».

«О том и спросить пытаюсь, брат! Ведь первая „Азбука бесов“ писана без миниатюр, откуда знаешь ты, какого вида какой нечистый?»

Я не успел ответить — кто-то из вошедших братьев-францисканцев окликнул меня по имени. От удивления Олаф наконец-то замолк, раскрыл рот и выпучил глаза. Глядя на его лицо, меня так и разбирало улыбнуться, но я не сделал этого. Ибо всем известно, что воскресшие не улыбаются, и сие истинно.