По метрической книге за 1912 год, она родилась в июле. Грамоте обучена не была и умерла в семнадцать лет. «От родов» — так было написано в графе «Причина смерти» под корью, скарлатиной, простудой, поносом и чахлостью. Никто не знал подробностей жизни Анисьи — об этом в метрической книге не пишут, — как она ловила стрекоз на озере близ речки Тавлы и как с семи лет косила на поле траву, отчего к семнадцати годам у неё были сухие старушечьи руки, а личико оставалось всё таким же, гладким.

В её честь, а на самом деле ради благозвучия, назвали девчонку-праправнучку, которая теперь, через сто лет после занесения Анисьи-старшей в метрическую книгу, шла по центральной площади города, выросшего на месте деревни. Анисии было лет двадцать, не больше, только недавно она поступила в краеведческий музей и очень быстро привыкла к его тёмно-коричневой тишине и синим теням от посетителей. Мало кому были интересны выцветшие фотографии и карты, рассказывающие о том, в какую губернию переходили эти края то в одно, то в другое время: Азовская, Астраханская, Казанская, Пензенская, Симбирская и снова Пензенская... Редкие учёные-краеведы или ссыльные группы школьников забегали в музей.

Анисия может с утра до вечера ничего не делать: сидеть в маленьком кабинете, отгороженном от зала стеклянной дверью, и читать индийскую поэзию, взахлёб и вприкуску с финиками. По дороге домой она мечтает об Индии. Оттуда, казалось, её имя и плавные изгибы чёрных бровей. Все, кто видят Анисию, тоже вспоминают Индию: она идёт в шёлковой блузке в турецких огурцах, в сандалиях на босу ногу, с сумкой под крокодиловую кожу через плечо. Прохожие обгоняют на перекрёстках, чтобы посмотреть ей в лицо, и видят сначала тугой извилистый профиль из Ригвед, а потом спокойные глаза из-под густых ресниц. Пешеходы так и шагают, оглядываясь, замирая на зебре, как бы заражённые Анисиной безмятежностью, спорят с водителями, кто пойдёт или поедет первый: вежливый мах рукой — вежливый кивок — вежливый мах — кивок — ну вот, я поехал — он пошёл — чуть не сбили. Кричат матом. Анисия пытается разобраться, кто виноват, но что-то её отвлекает, и лёгкие сандалии идут дальше, унося на подошвах пыль и белую свежеокрашенную полосу зебры. Ей легко. Ей хорошо. Дома поднос с финиками, а ещё инжир, у него маленькие хрустящие зёрнышки, как в земляничном варенье. Дедушка такое варил, когда был жив, её любимый дедушка. Поднос летит на пол — тысячу раз он повторяется в её голове. Первая, вторая таблетка. Сейчас будет Индия и будет легче.

На следующий день она пьёт таблетки с раннего утра, так ей не успеет стать плохо. Но в музее стены падают на Анисию, и дышать тяжело, и страшно, и неужели она... Неужели, мама, — как не хочется умирать! Она знает, что это побочный эффект. Это паническая атака. Это накатит и пройдёт. И к обеду снова становится легко.

Вечером она идёт не домой, а к прадеду, который так безнадёжно стар, что давно никого не узнаёт. Он лежит в больнице в отделении интенсивной терапии и умирает уже два месяца. «Столетник. Скоро кончится», — недавно сказали её отцу.

«Анисья, мама, Анисья!» — хрипит прадед; тогда Анисия, готовая расплакаться от того, что он узнал её, берёт его смуглую руку в свою, шепчет над его головой: «Я здесь...»