Пытался избавиться от преследователя с помощью подворотен, тёмных переулков и обменов незначительными «здрасьте» со случайными прохожими. Не смея обернуться, временами почёсывал затылок, словно подавая некий таинственный сигнал, но преследователь оставался равнодушен и, более того, только и делал, что ускорял шаги да тяжело вздыхал. Нагнав, наконец, Анатолия, он мог бы сказать и сделать всё что угодно, кроме:

— У вас выпали глаза, — полез рукою в карман, — я подобрал. — Опустил дрожащие веки, делая вид, что пытается что-то нащупать: — Сейчас...

Анатолий отступил на шаг. Хмыкнул. Показалось, что переплетение морщин на лице незнакомца — сплошной плагиат карты американского континента, что, разумеется, не сулило ничего хорошего. Незнакомец не вызывал доверия. Анатолий ясно почувствовал, что накануне мерзавцу снились синие фиалки, и до того синие, что лентяю не хотелось просыпаться и жить. Такое не поощряется.

— Почему вы молчите? — осведомился негодяй, перестав рыться в кармане, при этом не высовывая из него руки. — Вы не хотите своих глаз обратно?

С такими проходимцами обычно не церемонятся, но исключительные обстоятельства: вечер, анатолиевские сорок три года, попсовая песенка, случайно услышанная в магазине и никоим образом не желающая выходить из головы, инфаркт и туалет, о котором сложно не думать, вынудили ромбообразный рот Анатолия открыться и изрыгнуть:

— Нет, нет, неправда, я тебя вижу, значит, глаза у меня на месте, значит, всё хорошо, значит, ещё не зима, не будет ещё зимы, врёшь ты всё!

Незнакомец вынул из карманов руки, сжатые в кулаки. Поднёс их к глазам и, медленно раскрыв ладони, прижал к лицу. Вскрикнул. Анатолий почувствовал ещё острее, насколько синими были фиалки в последнем сне лжеца. Помимо того, что они были синими, они ещё и синели. Глагольно так. Синели на протяжении всего сна. Как будто можно так — просто синеть, безнаказанно, откровенно, словно за это совсем ничего не будет, даже если продолжать синеть после того, как сон закончится.

— Зачем ты вставил мои глаза в свои глазницы? — голос Анатолия прозвучал грустно. Скорее даже жалостливо. Или так, словно он завидовал фиалковому сну, принадлежавшему не ему — а этому, у которого теперь в два раза больше возможностей видеть синий.

— Вы же от них отказались.

Теперь Анатолий заметил, что не только сплетение морщинок на лице незнакомца — плагиат, но и голос — какой-то винегрет из мелодий Вагнера, баритона преподавателя новейшей истории в старших классах и шуршания метлы по асфальту. Только вслушайтесь:

— Вы так уверенно отказались... Не пропадать же добру... Теперь их уже не вытащить, потому что тогда я могу повредить и свои... Теперь ничего не поделать, увы...

— Как, совсем ничего?

— Совсем...

— Но послушай, зачем тебе глаза? Ты ведь уже видел, как синели фиалки, а я не видел. Не было бы честнее отдать их мне?

— Вот именно, вы их не видели, вы сможете и дальше без них жить, а я — я уже у них в плену. Я теперь их каждую ночь должен смотреть, каждую, каждую ночь, потому что они каждую ночь по-разному синеют!..

Анатолий вздохнул. Тяжело. По мере того как незнакомец вдавался в подробности о синеющих фиалках, нотки в его голосе зашкаливали за фа, что говорило о...

— ...Главном! О главном синеют фиалки! Знаете, что такое смотреть на фиалки, которые синеют о главном?

— Нет... Хочу знать, очень хочу знать! После встречи с тобой, я не смогу жить, если не буду знать, как они синеют!

Подошёл ближе к фиалковому, четырёхглазому, жадному. Прижался губами к его уху и выдохнул:

— Прошу тебя, — шёпот горячий, обжигающий, — не оставляй меня одного. Здесь, на этой улице, без фиалок и снов. Я уронил глаза, но я не заметил, они ведь такие... крошечные. Как бы я сразу заметил? И неужели ты думаешь, что я смог бы поверить тебе с первого раза? Ты ведь понимаешь, это не моя вина, что я отказался... И не твоя — понимаю, ты хотел больше снов и думал, что мне глаза всё равно не нужны. Но теперь, когда ты знаешь... не оставляй меня. Смотри их — я буду сторожить твоё тело, пока глаза твои бродят по бесконечно синему цвету, буду охранять его от прохожих и полицейских, а ты, проснувшись, будешь пересказывать мне всё, что видел. Я буду слышать синий цвет по вибрациям твоего украденного голоса...

— У кого украденного? — Отшатнулся от Анатолия, и, не дожидаясь ответа, прислонился к стене двухэтажного дома.

Облокотившись, сполз вниз.

— У Вагнера, у метлы. Я тебя люблю, но извини, у тебя вся внешность — слизанная с чего-то великого и известного, я все эти черты где-то уже видел.

— А синий цвет... кому-то... до меня... тоже?

— Нет. Никогда, — признался Анатолий и присел возле друга. Помолчав, положил голову ему на плечо. Неподалёку послышалось цоканье каблуков, кто-то кому-то прокричал: «Сладких снов!» Анатолий невольно вздрогнул, заподозрив, что подобное пожелание могло перенести синеющее поле фиалок в чей-то чужой сон, но тут же успокоился: ведь синий — он не сладкий. Он просто главный и большой, как ночь, после которой запрещены будильники и понедельники. Как ночь, в которой можно головой, полной седин, прилечь на тёплое плечо, слушая фиалки спокойного цвета по интонациям голоса другого человека. Которого любишь.

— Вам ведь не страшно, что вы теперь — без глаз, правда? Я ведь теперь всегда-всегда буду рядом, обещаю, только поклянитесь, что вам больше не страшно. Не будет такого сна, которого я бы вам не рассказал и в котором не синели бы фиалки, обещаю, все-все фиалки будут синеть нам обоим, все на свете фиалки!

Анатолий поклялся, что больше ничто не сможет его потревожить, ведь вариации синего бесконечны, как эта ночь, и скоро, совсем скоро, когда безлюдный тротуар сможет наконец вздохнуть и поверить в отсутствие обуви и колёс, внефиалковый мир перестанет существовать.