О встрече мы договорились накануне вечером. В сообщении он прислал адрес. Мы с Лизой приехали заранее. Здесь находилась городская школа с большой огороженной вокруг территорией. Калитка и ворота были открыты. Мы прошли к центральному входу — закрыто. Обошли вокруг, подёргали все встречающиеся двери — бесполезно. Позвонил ему, сказал, что заблудились. Он объяснил, куда идти.

Оказалось, что это отдельно стоящее здание, мимо которого мы проходили уже несколько раз. Кто бы мог подумать, что нам сюда — с виду какой-то склад с большими ржавыми железными воротами с остатками голубой краски. С другой стороны, как он и сказал, обнаружили крыльцо с открытой нараспашку железной дверью. Ремонт здесь не делали очень давно, может быть с момента строительства. В тамбуре были составлены какие-то дощечки, старые сломанные картинные рамы. В маленькой мастерской стены, пол и потолок сильно обшарпаны, на некоторых стёклах трещины. Пахло смесью сырости, краски и бумаги. На стенах, от потолка до пола, висели картины в дешёвых рамах: пейзажи и натюрморты, несколько портретов одной и той же женщины. Почти на всех пейзажах центральное место занимали церкви. Некоторые ракурсы я сразу узнал: Боровск, Свято-Пафнутьев Боровский монастырь, река Протва. Женщина, изображённая на портретах, как я узнал позже, была его мамой.

Из-за мольберта навстречу поднялся мужчина, на вид шестидесяти лет, среднего роста. Зачёсанные назад седые волосы открывали высокий лоб. Очки, усы и бородка-эспаньолка — вылитый Чехов, только полноват. Он протянул руку, на которой засохли разноцветные капельки краски, и представился:

— Алексей Александрович. А это у нас Лизонька?

Ладонь мягкая, но рукопожатие крепкое. Лиза, как всегда при встрече с незнакомыми людьми, засмущалась и еле слышно произнесла:

— Да, здравствуйте.

— Замечательно, показывайте свои ранние работы. — Он потёр руки и очень смешно поправил очки: тыльной стороной ладони приподнял их за дужку около стекла. Я почему-то представил, как в конце каждого слова он добавлял «с».

Я достал из рюкзака папку, где мы хранили рисунки — от совсем детских каракуль до более-менее, по нашему мнению, серьёзных работ. К моему удивлению, поздние рисунки он сразу отложил в сторону. Взял в руки те самые каракули и, рассматривая их на расстоянии вытянутой руки, произнёс:

— Ага... хорошо-о-о... Отлично, умница. Здесь определённо можно работать, есть с чем работать. — Потом помолчал и, немного заикаясь, как бы оправдываясь, продолжил:

— П-понимаете, все дети, за редким исключением, рано или поздно, не имея каких-либо навыков, берутся что-то нарисовать. Меня как раз интересует тот момент, когда у них ещё нет определённого опыта и они ещё не подражают друг другу. В этот момент можно многое увидеть: кто-то рисует, простите, наскальные рисунки в профиль, — он смущённо улыбнулся, — а кто-то интуитивно пытается изобразить объём, пропорции, видит перспективу. Я считаю, что у таких детей есть талант, который необходимо развивать.

Я взял в руки рисунок. Домик, солнышко, травка, радуга. Не понимаю, что здесь можно увидеть. Наверное, я отношусь к мастерам наскальной живописи.

Лиза занималась два-три раза в неделю. В мастерской около стола непонятным образом уместилось довольно-таки большое старое мягкое кресло. Оно становилось моим пристанищем на время занятий. Художник и его ученица сидели впереди, ко мне спинами. Я мог наблюдать, как на белом прямоугольнике, прикреплённом к мольберту, появлялись сначала чуть видные тонюсенькие ниточки — наброски, затем они приобретали объём, оживали на фоне разноцветного неба, реки или леса. Периодически художник мягко произносил: «Лиза, обрати внимание, здесь небо у нас светлее», или «Лиза, здесь не торопись, посмотри, как это делаю я», или «Ну, Лизонька, ты поторопилась, здесь же совсем не так я показывал. Ну ничего, сейчас поправим, смотри, как это можно сделать».

Казалось, он совсем не умел злиться. Не раздражался он, даже когда Лиза игнорировала его замечания и делала по-своему.

Однажды я спросил его, как он оказался в этом месте, не работает ли здесь учителем.

— Мой друг, директор этой школы, пустил меня сюда на свой страх и риск. Я пробовал преподавать здесь рисование, но ничего не получилось — не умею работать с детьми. Они кричат, хулиганят и не слушают меня, — улыбнулся он, — а я к-кричать, знаете ли, совсем не умею.

Здесь я опять услышал его лёгкое заикание. «Ну точно, всякий раз, когда он стесняется, волнуется или возмущается, начинает заикаться», — отметил про себя.

Постепенно мои ожидания в кресле превратились в наши неспешные беседы. Обсуждали Клода Моне и Пьера Ренуара с их импрессионизмом, Эдварда Мунка и экспрессионизм, Франсиско Гойя и романтизм и многих других авторов и стили. Я рассказал о незабываемом посещении музея Прадо в Мадриде, где как раз представлено много работ Гойи. Он выслушал внимательно, вздохнул и сказал:

— К с-сожалению, мне не д-доводилось бывать в зарубежных музеях. Обстоятельства не позволили.

— А ваши работы где-нибудь выставлялись? Как вы их продаёте?

— Ч-чтобы работы п-продавались, их н-надо выставлять, — он явно разволновался и стал чаще поправлять очки тыльной стороной ладони, — как очно, на в-выставках, так и н-на различных интернет-ресурсах. А для этого н-нужен хороший с-специалист в этой об-бласти. Я в этом н-ничего не п-понимаю. От него з-зависит, насколько с-станет узнаваем ав-в-втор со всеми в-вытекающими результатами, в том ч-числе и с-стоимость работы. Вот есть у меня п-приятель, — снова поправил очки, — к-как художник — ни то ни с-сё, середнячок, но вот директор у него хитрый и со с-связями. Ну и что бы вы д-думали? Несколько в-выставок в Москве, п-пара х-хвалебных слов от з-знаменитостей — и в-вот, он уже известен! Как написали недавно в одном журнале, м-модный художник! Да этот м-модный художник и п-половины не может сделать т-того, что делаю я! — Его лицо раскраснелось, но голос по-прежнему оставался тихим.

— А вами кто-нибудь занимался или занимается? У вас же замечательные работы!

— Д-дочка что-то выкладывает в интернете. И даже создала страницу в Инстаграме. А для выставок нужны деньги. И х-хороший директор. З-замкнутый круг.

Вечером я нашёл его страницу. Краткая биография с его фотографией на пленэре, с десяток работ. Последнее обновление — два года назад.

Был очень жаркий день. Мы пришли в мастерскую к назначенному времени. У входа он установил вентилятор, который дул в сторону мольбертов. Я подумал, что ставить надо было сзади, тогда бы он достигал своей цели, а так — мольберты закрывают от потоков воздуха. Художник, как всегда, начал суетиться, подготавливая рабочее место для Лизы. Когда он передвигал стул, воздушный поток приподнял широкий короткий рукав его футболки. На правом плече я увидел бледную синюю татуировку: оскаленная волчья пасть на фоне парашюта. Художник посмотрел на мои взлетевшие брови и смущённо сказал:

— П-п-привет из молодости.

— Но это же... ВДВ? — уточнил я.

— Н-ну да. С-служил срочку в ВДВ. Разведрота.

Я не знал, что сказать. Вернее, не мог ничего сказать. В голове замелькали образы парней, разбивающих кирпичи о свою голову, прыгающих через огонь и беспощадно лупящих друг друга. И это всё — обычные десантники. А тут разведрота — элита воздушно-десантных войск!

Художник нырнул в свою маленькую подсобку. Вышел оттуда, бережно держа в руке голубой берет и фотографию.

— Вот он, мой. Надеваю раз в год — второго августа.

Старый, потёртый, с советской кокардой и красным треугольником сбоку. «На современных он уже не красный — триколор», — машинально подумал я.

С фотографии на меня смотрел молодой парень с русыми короткими волосами на фоне БТРа. Ни намёка на Чехова: голубой берет еле держится на макушке, гимнастёрка на груди распахнута, открывает тельняшку, рукава закатаны, задорная улыбка. «Мне показалось или...» — я поднёс карточку ближе к глазам. Нет, не показалось: справа — орден Красной Звезды, слева — медаль «За отвагу».

— Но ведь это награды, которыми награждали исключительно за героизм, проявленный в бою... — обескураженный, начал рассуждать я.

— Н-ну да. Почти год перед дембелем был в Афгане. Смотрели фильм с Серебряковым про Афганистан? Н-не помню, как называется. Н-ну вот почти тем же там и занимался. Пока не контузило. Эх, м-молодость, молодость...

В тот день я сидел в кресле и пытался по-новому посмотреть на него, представить в неожиданном, вновь открывшемся для меня образе. Ничего не получалось.

— Лизонька, посмотри: здесь берём к-кисточку вот так, делаем отрывистые движения от себя, — раздавался его мягкий голос, а ладонь смешно взмывала к дужке очков.