Дверь, обитая коричневой клеёнкой, вся в золотистых гвоздиках, распахнулась от толчка.

Толкающая нога была Марусина. Маленькая, в сандалике.

Если как следует топнуть, прыгнуть или, вот как сейчас, изо всех сил пнуть дверь, в подошвах срабатывает магия — пятки мигают розовым.

Когда-то давно, на прошлой неделе, сандалии ещё и пищали. Пронзительный писк раздавался при каждом шаге. Прохожие оборачивались. Воспитательница Вера Санна, которая «вторая и плохая», запретила приходить в них в сад. Брат ковырнул внутри плоской отцовской отвёрткой, постучал розовыми чудесами о плинтус. Писк хрюкнул и умолк навсегда.

До квартиры семь ступеней. На каждую прыг — и сияние. В полумраке прохладного подъезда розовые мигалочки очаровывали. Завораживали. Такого неистового розового оттенка тогда, тридцать лет назад, ещё не существовало в нашей стране. Марусин мир с высоты ста двух сантиметров состоял из: горчично-жёлтого цвета надувного кота, цвета асфальта, бриллиантового зелёного, синего шерстяного, кипенно-белого простынного и бордового резинового, с привкусом мяча — самого противного цвета в мире. А этот умопомрачительный розовый отсвет приехал из загадочной страны ГДР. Не сам, конечно. Его прислал отцовский друг — дипломат.

— Почему друг папы — сумка для важных мужчин?

Загибая пальцы, Маруся считала папиных друзей. Вот носатый грузин дядя Ашот. Он привозил рыбу и икру из Астрахани. Чёрные смолянистые катышки заставляли есть ложкой прямо из банки. Катышки мерзко лопались на языке.

— Это же польза! Для крови! — взрослые смеялись. Маруся глотала, не жуя, запивала сладким чаем. И мечтала, чтобы эта солёная гадость пропала навсегда.

А усатый рыжий Валера подарил синюю-синюю кружку для мамы. Мама её любила. И чай пила только из неё.

Или вот Валерина жена тётя Люся — «смешливая бабёнка». Так папа говорил. Она передавала всем сладости — Марусе, маме, брату и сестре. Через папу.

— Может, пухлый строгий кожаный дипломат тоже был лучшим другом? Чем он хуже зайки?

Ну, конечно! Он вспомнил в своей далёкой командировке про Марусю. Спрятал в кожаном рельефном нутре махонькие сандалики, отковылял на почту и — вот! — розовый свет засиял для хорошей девочки.

— Энгельса-дом-двадцать-квартира-сорок-три! — ключ на красном шнурке тепло лежал на груди. Мигалочки на пятках сияли под детскую мантру.

Пинок в коричневую мягкую дверь.

— Мамой пахнет! — возвестила миру нехитрый факт Маруся.

Обычно мама сразу выглядывала из кухни. Улыбаясь, вытирала руки о передник. Этого было достаточно для счастья.

Но сейчас резко тарахнул хлопок деревянной рамы.

— Ой-о-о-о-ой!

Звук упавшего металла, стекло об пол, шлепок руками по фартуку. Облачко жара, пополам с мукой, вырвалось в коридор.

— Ах ты ж!

Прошло несколько мучительных секунд тишины.

И мама заплакала. Рыжие кудри выбились из-под платка. Сидя на полу, мокрыми, солёными от слёз руками, она собирала раскрошившиеся коржи.

Это сквозняк распахнул окно. Смахнул остывающие на подоконнике коржи для торта. Все пятнадцать пятнистых слоёных кругов. В осколки!

— Это не я! — тихонько всхлипывала Маруся, прямо в обуви прошлёпав на кухню. — Мамочка?

В подмышке у мамы было тепло, как всегда.

Байковый халат — мягкий, как всегда.

Рука, гладившая тёмную макушку — родная, как всегда.

Горе, боль и обида — вот что было по-иному.

На махонькой кухне таких липких запахов раньше не водилось. А теперь они заполнили собой весь дом, перебив главные — выпечки, воскресенья и мамин.

Днём в будни мама служила в бухгалтерии в загадочном «Продснабе». Выстукивала на печатной машинке важные документы. Считала, сводила.

Там, в старом заводском здании, зябком даже в жару, Маруся любила гостить. Мамины коллеги подкармливали её бутербродами, разрешали нажимать клавиши серого «Ортеха».

Но самое главное — можно было спускаться по пожарной лестнице в палисад при проходной. Из него Маруся носила «печатным дамам» цветы и яблоки. В каждый карман убиралось по одному тёплому анису. Топ-топ по железным ступеням, вверх-вниз.

После звонка в пять вечера ей обязательно вручали лист копирки в подарок. И сторож махал морщинистой рукой.

Ночью мама мыла баню. Общественную, самую обычную. Укладывала младшую на скамейке в общем зале для переодевания, завернув в свое шерстяное синее пальто. И в этом ослепительном бело-кафельном свете Маруся засыпала. Под «швых-швых» тряпки об пол.

По воскресеньям мама пекла пироги. Или лепила вареники с картошкой. Или даже настоящий торт, если вдруг зарплату ей выдавали сгущёнкой и маслом.

Отец редко бывал дома в выходные.

Командировки, встречи, дела. Посиделки с друзьями, гараж, мотоцикл. Много алкоголя, рыбалка, тётя Люся.

— Мамочка, не плачь! Мы его склеим! — топ розовым огоньком!

— Маруся, не плачь! — мама с хлопком открыла клубничное варенье для пропитки.

Рецепт разгромленного торта был прост и чуден. Как детство.

Мама даже записала его в тетрадь для семейных секретов.

И подписала, что придумала его Маруся 11 сентября 1988 года.

Торт «Растрёпка».

Напечь слоистых загорелых коржей.

Разбахать их на мелкие кусманчики.

Намазать чайной ложкой с журавликом на ручке плотный масляный крем. Собрать кусочки, составляя мохнатые, перемазанные вареньем и кремом, круги.

Посыпать каждый слой грецкими орехами и оранжевой мелко рубленой курагой.

Выскрести пальцем миску из-под крема начисто.

Обязательно дождаться старших из секции и музыкалки.

Шумно прихлёбывать чай и нахваливать трёхлетнюю Марусю, что всё так удачно склеилось!

Последний раз Маруся видела отца в то самое воскресенье. Поздно ночью в ярком проёме распахнутой двери маячили два силуэта.

Отец обнимал тётю Люсю. В руках у неё охапка цветущих вишнёвых веток. И это в сентябре!

Нежные лепестки трепетали и светились на фоне их раскрасневшихся лиц. Оба смеялись и что-то наперебой говорили маме.

Старшая сестра, выглядывая из спальни, хмуро молчала. Брат сжимал кулаки.

Мама захлопнула дверь. Ключ на красном шнурке сделал два оборота.

— Хватит сквозняков!